В первый раз... - Елена Алексеевна Шолохова

рисовала портреты. А потом родители огорошили: они решили развестись. Причем мать настояла.

Вот странно, думала Ира, сначала мама через себя готова была переступить, да что уж – переступала много раз. И вдруг как отрезало. Никаких «может быть», никаких «подумай ещё раз». Раз ушёл, значит, навсегда.

Положа руку на сердце, вот такой, гордой и категоричной, мать нравилась Ире гораздо больше. Потому что сама она уж точно не простила бы предательства. Как бы плохо без отца ни было.

Она и не простила. Наверное, поэтому, встретив его случайно на рынке и опять с этой проклятой рыжей, Ира как взбесилась. Не подошла к нему, не поздоровалась в ответ, когда он нерешительно махнул ей рукой, только сверкнула гневным взором и умчалась прочь.

Ноги сами собой принесли на Аптечную. Не постеснявшись малышни в песочнице и бабулек на приподъездной лавочке, Ира подобрала с земли камень побольше и запустила в ненавистное окно. Стекло разбилось вдребезги, и после секунды внезапной тишины поднялся невообразимый гвалт. Старушки заголосили, дети помладше – заплакали, постарше – возбуждённо загалдели. Тут же к Ире подскочил какой-то толстяк в летних белых брюках и светлой рубашке с короткими рукавами, схватил её за руку и куда-то потянул.

– Ах ты, хулиганка! Сейчас в милиции с тобой разберутся.

– Отпустите! – взвизгнула Ира, пытаясь вывернуться.

Но сознательный гражданин только крепче сжал её руку.

– Воровку защищаете! – зло выкрикнула она.

Толстяк на секунду растерялся, и Ира тотчас вырвалась, он и сообразить не успел. И припустила со всех ног прочь. Однако отец всё равно узнал. Может, соседи рыжей её описали, может, сам догадался, чья это работа. Пришёл вечером, хотел "серьезно побеседовать", но Ира даже слушать не стала. Только огрызнулась:

– Подумаешь, окно разбила! А ты нам жизнь разбил!

Но мать Ирину выходку тоже осудила. Наказывать не стала, но высказала, что вот так себя вести – глупо и стыдно. А спустя два дня заявила, как обухом по голове огрела:

– Ты едешь в лагерь. Я уже и путёвку взяла. С двадцать восьмого начинается вторая смена.

– Лагерь? Какой лагерь? Мам, ты что? Не хочу я ни в какой лагерь! – запротестовала Ира.

Но мать не уступала:

– Что значит – не хочу? Я путёвку свыбила, договаривалась, а она... Прекрасный лагерь. Отдохнёшь там на свежем воздухе, с другими детьми подружишься…

– Не хочу я на свежем воздухе, не хочу с другими детьми!

– А что ты хочешь? Пыль городскую глотать? Носиться как дикарка по улицам и окна бить? Права ваша Людмила Константиновна – ты всегда сама по себе. Единоличница. А так нельзя. Ты живёшь в обществе, а значит, должна с его правилами считаться.

Ира тотчас ощетинилась. Вот уж от матери она никак не ожидала, что та встанет на сторону классной. Можно подумать, она только и делает, что с утра до вечера бегает по городу и окна разбивает.

Ира сердито поджала губы. Когда с ней вот так разговаривали – она вообще отвечать отказывалась.

Глядя, как дочь упрямо молчит, как светлые ниточки бровей сошлись на переносице, мать смягчилась. Знала, что «кнутом» её и вовсе не переубедить.

– Ирочка, ведь там будет много ребят, много девочек. Ты обязательно с кем-нибудь подружишься. Будет интересно, весело. Ты ещё потом уезжать не захочешь.

Ира укоризненно взглянула на мать – нет, она её совершенно не знает. Ну какие девочки, какие ребята? Ни за что и ни с кем она не подружится. Потому что… Ира и сама не знала почему. Вернее, знала, но выразить доходчиво не могла.

В классе она ни с кем не дружила. Общалась на уровне «привет-пока-что задано-дай списать», и на этом всё. Прежде у неё была лучшая подруга Анечка Лисичникова, но они ссорились чуть ли не каждый день, по всякой мелочи, и уступать друг другу не желали. Правда, и мирились быстро. Но в шестом классе Анечка стала ходить с более покладистой Любой – с ней Лисичникова верховодила, и это ей нравилось. Поэтому дружба с Ирой быстро сошла на нет.

Ира тогда очень страдала. И скучала даже по их ссорам невыносимо. Однако виду не показывала. Считала, что это унизительно. Даже на вопрос матери, почему Анечка перестала к ним заходить, Ира заявила, что та ей надоела и дружить больше неохота.

Мать с ней тогда очень долго и строго беседовала. Объясняла, как это непорядочно, как некрасиво, втолковывала, что дружбу надо ценить и ради друга многим жертвовать. У Иры сердце разрывалось от её слов, но в ответ она лишь хмурилась и упрямо твердила одно: «Не хочу с ней дружить. Надоела». Считала – лучше пусть мать её не понимает и даже осуждает, лишь бы она не знала, что это Иру на самом деле отвергли, бросили, задвинули подальше, как вещь, которая больше не нужна.

Ну а когда Анечка, ко всему прочему, разболтала её секреты Любе, в том числе и про Витю Кудряшова из параллельного, который когда-то нравился Ире, она разозлилась не на шутку. И пусть Кудряшов уже давно разонравился, всё равно – какое вероломство.

На другой день Ира пришла в школу пораньше, до уроков, и изобразила мелом на доске бывшую подругу. Очень похоже – Ира умела улавливать и передавать не только черты, но и выражение лица, – только изо рта у нарисованной Анечки торчал длинный и раздвоенный язычок, как у змеи. И уж конечно, все недостатки её внешности Ира выписала с особым тщанием. Аня увидела рисунок и расплакалась.

Мальчишкам портрет пришелся по душе, они смеялись и просили Иру изобразить еще кого-нибудь. А вот девчонки встали на сторону Лисичниковой. Даже ходили на нее жаловаться к председателю совета дружины, правда, тот отмахнулся. Тогда привлекли Людмилу Константиновну. Та оставила весь класс после уроков. Лисичникова опять принялась всхлипывать, наверное, чтобы показать, как сильно ранил ее портрет, хотя до этого на переменах уже и болтала, и смеялась с другими, и гадости выкрикивала Ире. Но тут, конечно, вспомнила, что она – невинная жертва.

Классная сначала ругала Иру, а девчонки хором поддакивали, а потом все они стали требовать, чтобы «карикатурщица» публично извинилась перед Аней за свои художества.

Ира встала, подошла к Анечке, взглянула в зарёванное лицо, в глаза, в которых помимо обиды так явственно сквозило злорадство, а затем сложила фигу и ткнула ей под самый нос.

Кто-то прыснул, но тут же спохватился. И началось! Недостойна быть другом, недостойна зваться пионером,