Святой вор - Эллис Питерс

— На рождество он приходил сюда сам, — сказала Доната. — Он меня не забыл, и я все еще его овечка.

— А как твои дела? — Кадфаэль внимательно глядел в просветленное лицо женщины.

С леди Донатой не было нужды ходить вокруг да около, она поняла, о чем спрашивал Кадфаэль.

— Если ты о жизни и смерти, то все хорошо, — ответила она. — Что же касается боли… Я дошла до того, что могу не обращать на нее внимания. Я приняла это как долгожданное знамение.

Леди Доната говорила без страха и сожаления, совершенно спокойно, как бы смирившись с близким концом. Она подняла свои темные глаза на стоявшего рядом юношу.

— Кого это ты привел ко мне? Твой новый помощник в травном саду?

Тутило подошел ближе, восприняв сказанное как приглашение. Он стоял и округлившимися глазами взирал на женщину — пышущая жизнью юность и воплощенная смерть, — однако не ужасался и не жалел ее. Леди Доната не нуждалась в жалости, а юноша был весьма сообразителен.

— Нет, он не мой помощник, — сказал Кадфаэль, оценивающе глядя на стройного юношу и отмечая про себя, что, пожалуй, не отказался бы от такого помощника. — Молодой брат пришел из Рамсейского аббатства вместе со своим субприором. Аббат Уолтер вернулся в монастырь и созывает домой всех братьев, дабы восстановить обитель, так как Джеффри де Мандевиль и его разбойники оставили после себя лишь голые стены. Скоро вы узнаете все подробности, поскольку субприор Герлуин уединился сейчас с Сулиеном и пытается столковаться с ним.

— Ничего у него не выйдет, — твердо сказала леди Доната. — Я сожалею, что его привело к нам столь глубокое заблуждение. Если среди всех своих злодеяний Джеффри де Мандевиль и сделал что-нибудь хорошее, так это то, что его вторжение образумило и вернуло домой Сулиена. Мой младший сын не рожден быть монахом, — сказала она, с задумчивой улыбкой глядя в золотистые глаза Тутило.

— Примерно так, наверное, сказал один император о первом Тутило, в честь которого назван наш молодой брат, — заметил Кадфаэль. — Это брат Тутило, послушник Рамсейской обители. По словам субприора Герлуина, срок его послушания подходит к концу. Если юношу назвали так неспроста, то, должно быть, он хороший художник, резчик, певец и музыкант. Однажды король Карл, по прозванию Толстый, сказал, мол, очень жаль, что такой талантливый человек вынужден стать монахом. И он проклял того человека, который постриг Тутило в монахи. Во всяком случае, так рассказывал мне брат Ансельм.

— Как знать, быть может, однажды какой-нибудь король скажет то же самое и об этом Тутило, — заметила леди Доната, неторопливо оглядывая юношу. — А быть может, не только король, но и женщина! Ты и впрямь таков, Тутило?

— Потому меня так и назвали, — честно признался юноша, и легкий румянец, поднявшийся по его шее из складок капюшона, залил его щеки, однако, судя по всему, юноша этого вовсе не стеснялся. Он не опустил своих красивых глаз и не оторвал взора от лица женщины. И на лицо ее, пребывавшее в последней стадии покоя, неожиданно сошла давно ушедшая красота, сделав его еще более спокойным и привлекательным. — Я кое-что понимаю в музыке, — сказал он.

Сказано это было так просто и уверенно, без всякого хвастовства и похвальбы, что в прозрачных глазах леди Донаты вспыхнула искорка интереса.

— Вот и хорошо! Вот и покажи, на что ты способен! — вымолвила она с одобрением. — Музыка меня всегда хорошо усыпляла. А когда ко мне приступают бесы, она мне и в утешение. Сейчас они спят, а я нет. — Лежавшей на покрывале рукой она сделала легкое движение, указывая на сундук, что стоял в углу комнаты. — Там лежит псалтерион. Правда, его давно уже никто не брал в руки. Если умеешь, попробуй. Полагаю, будет славно вернуть ему голос. В холле есть еще арфа, но на ней теперь тоже никто не играет.

Тутило не заставил себя долго упрашивать, он подошел к сундуку, поднял тяжелую крышку и заглянул внутрь, рассматривая хранившиеся там вещи. Увидев то, что нужно, он вынул небольшой псалтерион, напоминавший формой и размером крупное свиное рыло. На этом инструменте играли, уперев его в колени. С искренним интересом и любовью во взоре Тутило держал псалтерион в руках, однако чуть нахмурился, заметив, что один пучок струн порван. Затем юноша снова заглянул в сундук, ища птичье перо, которым следовало играть, и, не найдя его, опять нахмурился.

— Было время, когда я очиняла перья чуть ли не каждую неделю, — сказала леди Доната. — Извини, что мы пренебрегли своими обязанностями.

Она виновато улыбнулась, но Тутило вновь переключил свое внимание на инструмент.

— Я могу играть и ногтями, — сказал юноша.

Не мешкая и без всяких церемоний, он подошел к постели, сел на краешек, установил псалтерион у себя на коленях и уверенной рукой провел по струнам, извлекая из инструмента нежный, дрожащий звук.

— У тебя короткие ногти, — заметила леди Доната. — Ты порежешь кончики пальцев.

В ее голосе еще не стерлись краски, что придавало речи живую выразительность. Кадфаэль подумал, что так могла бы говорить мать, заботливо и снисходительно предупреждая неосторожное дитя о том, что оно вознамерилось совершить нечто, из-за чего ему может сделаться больно. Да нет, скорее не мать и даже не старшая сестра, но женщина, находящаяся в отношениях более близких, чем кровное родство, ибо такие отношения, свободные от бремени долга, равно как и прочих обязанностей, могут возникать мгновенно и оказаться необычайно тесными. Да и не было у леди Донаты времени обращать внимание на какие-либо условности. Впрочем, услышанное юношей не явилось прямым признанием, однако он бросил на женщину открытый, горящий взгляд, не столько удивленный, сколько настороженный. Руки юноши на мгновение застыли, он улыбнулся.

— На кончиках пальцев у меня мозоли, вот посмотрите! — Он вытянул руки и разогнул свои длинные пальцы. — До того как я поступил в Рамсейскую обитель, я целый год был арфистом у хозяина моего отца в маноре Бертон. А теперь позвольте я попробую сыграть! Правда, струны тут порваны, так что простите мне огрехи.

В голосе Тутило слышалось извинение, а также некоторое замешательство, словно проявившему о нем заботу человеку он вынужденно давал понять, что в этом не было никакой необходимости.

Юноша взял в руки настроечный ключ, лежавший в сундуке вместе с инструментом, и принялся подкручивать колки, подтягивая сделанные из кишок струны. Струны издавали тонкие звуки, напоминавшие жужжание насекомых, и покуда поглощенный своей работой Тутило сидел, склонив голову над инструментом, леди Доната, откинувшись на подушках, глядела на него из-под полуопущенных век тем более пристально, что юноша теперь не обращал на нее внимания. И все-таки этих двоих и впрямь связала какая-то необычайная близость, ибо когда Тутило за работой улыбался, мягко и нежно, то же самое делала и леди Доната, следя за тем, с каким удовольствием и сосредоточенностью тот возится с псалтерионом.

— Подождите немного, — попросил юноша. — Одна из порванных струн довольно длинная, я ее, пожалуй, натяну. Это лучше чем ничего, хотя звук тут будет слишком высоким.

Его руки были приучены к арфе, и юноша проворно и весьма умело заново укрепил и натянул порванную струну.

— Ну вот, готово! — Тутило пробежал пальцами по струнам, извлекая из инструмента нежные, дрожащие звуки. — С проволочными струнами звук был бы громче и сочнее, чем с кишочными, но и так, кажется, неплохо.

Тутило склонил голову над псалтерионом, затем резко, словно падающий на добычу сокол, склонился еще ниже и стал играть, перебирая струны своими проворными пальцами. Старая дека, казалось, вот-вот развалится на куски под напором звуков, она была настолько переполнена ими, что звукам, чтобы вырваться наружу, мало было вырезанного в виде розы отверстия в ее центре.

Чтобы лучше видеть обоих, Кадфаэль отодвинул свой стул чуть подальше от постели. А посмотреть ему было на что. Вне всяких сомнений, этот юноша необыкновенно одарен. Ощущалось даже нечто тревожное в чувствах, нахлынувших от его игры, словно долго молчавшая певчая птичка вновь обрела голос и осознала его силу.

Вскоре, как бы утолив первый голод, Тутило смягчил тон и заиграл более спокойно, словно давал насладиться звуками. Искрометный, вихревой танцевальный ритм, страстный, как танец пушинки чертополоха на ветру, сменился медленной, ласковой мелодией, куда более подходящей для такого нежного инструмента, как псалтерион, — нечто чуть печальное, вроде вириле, монотонное и грустное. Где он выучился этому? Уж никак не в Рамсейской обители. Кадфаэль весьма сомневался, что там подобное встретили бы с одобрением.

Леди Доната, женщина, уставшая от мира и близко знакомая с превратностями жизни и смерти, неподвижно лежала на подушках и не отрывала глаз от юноши, который, казалось, совершенно забыл о ее существовании. Она не просто слушала то, что он играл, но была существом, глубоко внимавшим ему. Она впустила его в глубину своих запавших очей, она впитывала эту музыку, словно вино, утолявшее ее жажду. Когда-то давно, когда Кадфаэлю пришлось пересечь почти всю Европу, посреди горных лугов он видел генцианы, что голубей голубого, — и того же густого цвета предельной синевы были теперь глаза леди Донаты. На устах ее застыла легкая улыбка, говорившая сама за себя. Тутило был открыт для ее взора, словно чистейший кристалл, и она познала его куда ясней, чем знал он себя сам.