Анархизм и другие препятствия для анархии - Боб Блэк

К концу вечера (10 часов и 7 стаканов пива местной северо-западной пивоварни спустя), при разговоре он брызгал слюной, и у него на подбородке висел плевок. Я был в лучшем состоянии, поскольку пил только томатный сок, но Блэк по-прежнему был энергичен и говорлив. В то время как я, отвозя его в 4 часа утра обратно на юридическую конференцию, с технической точки зрения крепко спал.

Таков Блэк вживую. Каков же Блэк бессмертный, Блэк пишущий, член сообщества неподвластных тлению? Этот Боб Блэк — знаток и любитель словесности, обходящий пивоварни авангардной литературы с дегустацией. То, что ему по вкусу — Джерри Рейт, Эд Лоренс, — имеет определенную крепость; но я думаю, что в конечном счете для Блэка стиль важнее политики, оттенок важнее формы. Разумеется, одно без другого невозможно, поскольку стиль и есть политика — но сделанное выделение стоит отметить, даже несмотря на упорнейшие возражения самого Блэка.

Две главные линии, прослеживаемые в родословной Блэка — это, с одной стороны, французские ситуационисты, давшие ему определенную теоретическую плотность и недоступность, и, с другой стороны, АмброзБирс — от которого бешеный собачий укус. Блэк-теоретик насыщен и красноречив, но я нахожу, что именно Эрис в нем богаче всего черным (блэковским) юмором. Этот Боб Блэк, подобно богам Древней Греции, бросавшим молнии, вызывавшим войны и смерть, употребляет свои таланты не по назначению и часто только ради мелочной мести. Он поступает точно, как они — очевидно, без малейшего стыда: бросает на врагов все, что имеет, и наслаждается собственным превосходящим образованием. Иногда — чтобы прикинуться объективным — он маскирует личные нападки, помещая их в исторический и интеллектуальный контекст; тем не менее, как видно из многих статей в этой книге, для Блэка атаки adhominem надо воспринимать как данность. Гений Блэка — в том, что, сжигая напалмом сих меньших авторов, он по ходу дела освещает их мысли. Возможно, это единственная польза для общества, которую он может из них извлечь?

Многие годы я чесал в затылке, пытаясь понять, во что Боб Блэк верит на самом деле. Несмотря на воинственность, в его сознании иногда мелькает мираж утопии. Мираж этот — те отрывочные моменты, когда он начинает романтизировать НедаЛудда, майские пляски вокруг шеста или средиземноморскую культуру (притом, что генетически он шотландец). Может быть, его шкалу ценностей можно понять по его научным трудам? Внимательное чтение юридических текстов Блэка может что-нибудь прояснить — или не прояснить. Прояснить, пряча.

Истинный подход Блэка к экономике — тот, которым он без задних мыслей и без вознаграждения пользуется в эфемерном маргинальном мире, — это подсечное земледелие; скорее всего, он самый изощренный из всех, кто до сих пор его практикует. Как Тамерлан, он сжигает дотла целые области знания — полагая, что акт письма ближе к интеллектуальной кровавой бане, чем все, что позволяет современный закон. Он изгнал бесконечное число бумажных тигров анархизма своим яростным смехом, за которым прячется некий таинственный мета-анархизм, называемый ватсонианским. Что за Ватсон? Я пытался выхолмсить это, но так до конца не преуспел. Возможно, мне просто с лихвой хватило кулачных боев в театре теней, этой войны крошечных клик на заброшенных интеллектом полях последних остатков городского неподчинения. Именно здесь Блэк превосходен, здесь он раздает удары и ловит свой кайф. Блэк никогда не отступает и никогда не сосредоточивает силы на одном фронте — напротив, он постоянно расширяет атаку; под удар попадают не только могущественные Фонд субгения, Союз малой прессы и «Переработанный мир», но и какой-нибудь свой брат-маргинал, какая-нибудь легкая жертва вроде старого хиппи или социалистического сынка богатых родителей, издающего свой первый журнал. Я могу терпеть их писания только тогда, когда Блэк их цитирует. Возможно, это их единственный шанс на бессмертие: с вытаращенными глазами и спущенными штанами попасть в извержение вулкана и навеки застыть в куске янтаря.

Почему Блэк набрасывается на младенцев? Писания его так же блестящи и дики и так же точно настроены, как у Оскара Уайльда, — но Уайльд выбирал врагов покрупнее, врагов, которые могли ответить, таких, как Уистлер, насвистывающий и одной рукой производящий ноктюрны, а другой — убийственные комментарии вроде собранных в «Изящном искусстве заводить врагов». Не исключено, что Блэк превращает тех, кто попался ему под руку, в настоящих художников, медленно-медленно, но мере того, как им приходится защищаться, — но прямых свидетельств этого нет.

Однажды я спросил Блэка по телефону, хотел бы он быть кем-нибудь, кроме писателя. Он ответил, что когда был маленьким, всегда думал, что из него получится превосходный деспот. В отличие от Гитлера, вынужденно, из-за невозможности пробиться, бросившего карьеру художника, чтобы править Германией, Блэк из-за невозможности пробиться оставил мечту стать диктатором и превратился в художника слова.

Какого именно слова? Сатирического. Один раз я спросил, почему он постоянно выбирает в жертвы таких мелких клопов — очевидным образом неспособных сравниться с ним в эрудиции и интеллектуальном кругозоре? Мне казалось, что это совсем неспортивно. Блэк объяснил: «Том Пэйн не ждал, пока появится возможность написать опровержение на Берка; он выдавал на-гора собственную полемику. Георг III и поставленная им чиновная братия тоже не были достойными оппонентами. Мы читаем Локка, но не Фильмера — хотя лучший текст Локка написан как опровержение Фильмера. Свифт, Поуп, Аристофан (кого вообще волнует Клеон?): для сатириков и полемистов в порядке вещей набрасываться на тех, кто менее достоин. Будь они достойны, зачем было бы на них набрасываться? Недавно я прочитал сборник Менкена («Американское общество») и два сборника Дуайта Макдональда. Их врагов так же трудно запомнить, как и моих».

Итак, мы находим в маргинальных периодических изданиях нынешнего findesiecle эксцентрика, который бегает за бабочками с ружьем на слонов. Но редко-редко он трогательно останавливается, чтобы рассмотреть восхищенно — и порой даже оставить нетронутыми — крылья подружки-крапивницы или расфранченного адмирала.

Доктор Кирби Олсон

РЕЦЕНЗИЯ НА КОНАНА

Мы пошли посмотреть «Конана-варвара» на дешевый дневной сеанс; народу было полно. Картина, без сомнения, вдохновит критиков на водопады снисхождения, не то чтобы совсем незаслуженного, но мне она понравилась больше, чем любая рецензия, которую у вас есть шанс прочитать (включая эту). Позвольте мне объяснить всезнайкам несколько моментов.

Рецензент в херстовском журнале называл Конана «героем из комикса», но это описание обманчиво и всего лишь показывает пределы эрудиции автора. Грамотеи никогда не замечают поп-культуру до тех пор, пока она не умерла или не находится при смерти (зачастую ими же и убитая) — неважно, имеем ли мы в виду елизаветинскую драму или панк-рок. То же самое произошло с массовой беллетристикой 1920-х и 1930-х годов. С некоторым опозданием профессора литературы все же выделили скромное место в своем мавзолее фантасту и автору романов ужасов Г.П. Лавкрафту — наверное, потому, что его последователи ни гроша не стоят. Но друга Лавкрафта Роберта Е. Говарда они игнорируют, несмотря на безупречную репутацию его предшественников вроде Уильяма Морриса и лорда Дансени. Тем не менее, именно Говард создал целый вид «героической фэнтези» — «меч-и-магия», который многие до сих пор с успехом практикуют (Фриц Лейбер, Майкл Муркок, Джек Вэнс); а сотворенный ГовардомКонан — это архетип, который, скорее всего, проживет в массовом сознании не меньше, чем Шерлок Холмс или Франкенштейн.

Как рассказчик Говард, по крайней мере, не хуже Лавкрафта, скорее всего, лучше. Однако его лучшие тексты отличает героический фатализм — совершенно обнаженный, безжалостный и неромантичный.

В отличие от своих слабых продолжателей — Л. Спраг де Кампа и Лин Картер — Говард в «мече-и-магии» делал упор на меч; про магию вспоминать сейчас стыдно, она превратилась в заповедник для невежд вроде Картер и лесбийских доктринерок вроде Элизабет Линн (единственное важное исключение — неподражаемый Джек Вэнс).

Говард одержим насилием — бессмысленным, но настоящим «экстремальным опытом» в мире, лишенном подлинных приключений; и это, несмотря на то, что события происходят до разрушения Атлантиды, на удивление «современно». В целом картина верно передает говардовский оригинал, но до определенной точки. Кровь и кишки вполне удовлетворят тех, кто (как я) подобные вещи любит. Как сказал КрисЭсти, перед нами «нарезка» во всех смыслах. На самом деле, количество отрезанных конечностей минимально — по сравнению с самими рассказами Говарда или, если на то пошло, с большинством фильмов Пекинпа, самурайских лент или современных ужастиков. (Тем не менее, их хватило на то, чтобы сделать сюжет «непонятным» для полного снобизма, но ах-какого-чувствительного рецензента из «Сан-Франциско бэйгардиан» — сюжет, за которым с легкостью проследит ребенок восьми лет.) Фильм, в сущности — история о том, как Конан мстит колдуну, заключившему его в рабство и стершему с лица земли его клан. Арнольд Шварценеггер играет Конана не хуже, чем нужно (нужно немногое). Джеймс Эрл Джонс с привычным апломбом вновь показывает нам ДартаВейдера — в этот раз под маской извечного врага Конана, тысячелетнего змеечеловека, похожего на Джима Джонса. Не обошлось без фальшивых нот: неуместные коллоквиализмы, драка с демонами, похожих на Гамби, покрашенных аэрозольной краской, несколько сцен, слишком очевидно сворованных из «Семи самураев», «Звездных войн» и даже «Пылающего седла». В этом нет ничего страшного-история рассказана вполне увлекательно. Зачем ждать 20 лет, пока критики позволят вам посмотреть фильм категории В, если можно опередить толпу и посмотреть его прямо сейчас?