Семь Чудес Рая - Роман Воронов

«Это иллюзия», – говорим мы. «Это реальность», – бубнит старость. «Каждый прав по-своему», – улыбается далай-лама. Бог же молчит, он просто любит всех.

Старик, прислонив сгорбленную натруженную спину к рассохшимся от времени доскам двери, сидел на ступеньке и вглядывался, может, с высоты холма, на котором стоял дом, в пшеничные поля, обступившие подножие, а может, с вершины прожитых лет на судьбу, расстилавшуюся у него в сердце лоскутным одеялом вырванных из памяти событий.

Дом, каждый камень которого, забрав тепло и силу его рук, остроту глаз, крепость ног, да и самого Творца, превратил в божество собственную форму, заставив возлюбить доломитовую скорлупу более ближнего, более самого себя и, страшно подумать, более Бога. Вот он, бастион, воздвигнутый над сжавшейся в дряхлеющем теле душой, надгробный камень с окнами, спальнями, шторами, половичками, дверными косяками, кухонной утварью и дымовой трубой, через которую вылетело в никуда отведенное время.

«Я чувствую, его осталось немного», – подумал старик, и одинокая слеза, отдавая всю себя высохшим морщинам, исчезла, едва докатившись до середины щеки.

«Как и вся жизнь, – старик помотал головой, отгоняя печальные мысли. – Хорошо хоть успел дерево посадить», – он с гордостью посмотрел на широколистный дуб, занявший позицию прямо перед крыльцом. Старик вспомнил тот день, когда еще мальчиком принес из соседнего леса желудей наделать солдатиков и уже было взялся за нож, но отец, неодобрительно покачав головой, сказал:

– Разрезав единое, несущее в себе жизнь, привнесешь в этот мир, и без того полный страданий, еще одну смерть. Лучше посади семя, вырасти дерево и поумней вместе с его ветвями и листьями.

Старик улыбнулся. Мальчик тогда наделал солдатиков, как и хотел, но один желудь все-таки сунул в землю, пусть и нехотя, слегка припорошив его, и для надежности придавил каблуком.

Дуб, несмотря на столь безобразное к нему отношение, прижился и даже вырос футов до шестидесяти, ежегодно доказывая силу божественной жизни человеку, вечно сомневающемуся в этом факте и стремящемуся влезть внутрь процесса грязными руками самомнения. Мальчик успел стать взрослым мужчиной, когда появились первые желуди на его дереве, и надобность в детских армиях давно отпала, но осталась благодать тени в жаркий день и красота со-творчества человека и Бога.

«Крепкие стены под сенью раскидистого дуба, есть где укрыться от дождя и к чему прислонить спину, – неспешно рассуждал старик. – Только не слыхать здесь голосов, кроме моего, сыном я так и не обзавелся».

Сначала девушки, а потом и молодые женщины, проявляли к нему нескрываемый интерес, но он был слишком занят кладкой стен и настилом кровли, подгоняя валун к валуну и соломину к соломине. Кто увлечен грубой материей, не думает о тонкой; глаз порабощенного камнетеса видит изъян в камне, но не замечает гармонии окружающего мира. Семьи не случилось. Всю имеющуюся в себе любовь, заботу и переживания хозяин дома перенес на жилище, не расставаясь с ним, словно улитка, прячась внутрь все чаще и чаще, изредка выглядывая в окно проверить, на месте ли его великолепный дуб.

Листва шумела над головой, суетливо переспрашивая о чем-то, куда-то призывая, чем-то делясь и с ветром, запустившим свои длинные прозрачные пальцы в зеленую шевелюру, и со стариком, устало прикрывшим веки и твердящим про себя: «А ведь можно было по-другому…»

– Отчего слезы твои, отец? – раздался голос. Старик поднял опущенную голову: между ним и дубом стоял сын. – Что с тобой? – повторил он вопрос.

Стариковская доля – в ожидании, члены скрипучи и небыстры, мысли и того пуще: размерен поток их, русло витиевато, повороты, заводи, запруды. Сорванная случайно кувшинка вертится медленно, как бы нехотя, вот уткнулась лепестками в один берег, задумалась и направилась к другому, а там новый поцелуй и опять, через театральную паузу, к середине потока, чтобы, плавно покачиваясь, не нарушать общего покоя.

– Я не построил дом, сынок, – старик перебирает слова, как четки. – Не сделал чего-то важного.

– Зачем дом, отец? Дуб, что ты посадил, был тебе крышей от невзгод, под его сенью ты поцеловал маму, в его прохладе на свет появился я.

– Но что останется тебе после меня? – запричитал старик.

– Дуб, твой дуб будет моим, – успокоил его сын.

Старость не только капризна, но и упряма.

– В дуб может попасть молния, крот подточит его корни, термит сожрет плоть, а засуха – листья, и тогда не останется ничего.

Сын подсел к старику:

– Но ведь дом столь же хрупок: подлый враг разрушит стены, землетрясение разверзнет холм и поглотит все, уживающееся на нем, или завистливый сосед спалит крышу темной ночью.

– Дом – не просто стены, сын, – старик снова искал «кувшинку» в своей голове. – Это любовь, которая жила в них, твой смех и материнские слезы. Дом – это эхо прожитого, неумолкающее в укромных уголках чердака или под лестницей, ведущей в погреб. Дом – это… Даже над развалинами или пепелищем будет витать нечто, притягивающее сюда всегда.

– Отец, слова твои звучат проникновенно. Отчего же ты не построил столь прекрасный дом?

Старик влажными глазами посмотрел на сына:

– Я был занят твоей матерью. Наши отношения пожирали все мое время, все силы и помыслы. Она заменила мне Бога. Теперь, прожив годы без нее, я понимаю: любое замещение его, любая подмена – путь ограничения души, но, увы, поздно, и дома уже не построить…

– Отец, мне тяжело видеть твои слезы, – немолодой человек обнимал старика за худые плечи, стараясь успокоить его. Большая светлая комната впускала в себя солнечный свет через широкое окно, за которым обезумевший от счастья ветер стряхивал с одуванчиков белые паппусы, вовлекая в свой безудержный танец деловитых шмелей и легкомысленных бабочек.

Сын и отец в пустом доме на цветущем холме, окруженные облаком пыльцы и туманом безвременья, – вечная картина земного бытия в позолоченной рамке обстоятельств.

– Я выстроил дом и вырастил тебя. Оба эти блага замкнуты на мне: мой дом, мой ребенок, мое, мое… – старик вздохнул, оглядывая стены, коими отгородился от внешнего мира. Тихий человек, поселившийся в тихом месте, сколотивший свою крепость, не потревожив ни одной птицы, вырывший ров вокруг нее, не спугнув ни одной полевой мыши, обвенчавшийся со своей супругой так, что Всевышний случайно узнал об этом, явивший миру сына, ни разу не крикнувшего: «Мир, я здесь!»

– Чего же не хватает тебе, отец?

– Дерева, я не посадил дерево.

– Ты сделал многое другое.

– Но все – для себя и ничего для мира, – старик снова вздохнул и продолжил: – Сходи в ближайший лес, сынок, самому мне не дойти, принеси семя дуба – быть может, успею вложить его в землю и дождаться ростка.