Семь Чудес Рая - Роман Воронов

художник получил в свое распоряжение, помимо нестерпимой духоты в полдень и невыносимого грохота капель при ливне, а также кошачьих воплей по ночам и бесконечного голубиного воркования в утренние часы, площадь всего здания с тремя слуховыми окнами и шестью дымоходами, от которых тянуло домашним теплом и кухонными запахами, спасавшими от голода и, вполне возможно, отчаяния.

Мастерская художника ограничивалась размерами чердака исключительно в непогоду. Когда же над городом светило солнце, молодой человек выбирался на крышу, и весь мир, сколько хватало глаз и воображения, был его пленэром. Работал он много и самозабвенно, но, судя по тому, что картины его не имели ни малейшего успеха, был бездарен. Впрочем, одна влиятельная и немолодая особа однажды обратила внимание на его пейзаж. Правда, как выяснилось позже, интерес представлял сам автор, а не его произведение. Необременительные и нечастые встречи с ней в приватной обстановке позволяли художнику покупать краски, кисти и немного еды, но совершенно уничтожали в нем то естественное, парящее, светлое, что водит рукой мастера, создающего волшебные слепки жизни.

В один из таких вечеров, вернувшись к себе после рандеву с мадам, все еще неся на теле гнет ее пухлых рук, молодой человек, вглядываясь в таращащие на него из темноты свои белесые глазницы картины, эти безжизненные маски прожитого, нелепые эманации гордыни, дурно прорисованные эскизы самости, решил расстаться с жизнью (а заодно и с мадам), не приносящей ни радостей, ни горестей, уставший от вечного балансирования между уговорами о величии и реальностью ничтожества, уводящего все дальше от вожделенного искусства в потный мир складок кожи и простыней.

Художник выбрался на кровлю через слуховое окно и всерьез задумался, где с точки зрения композиции лучше распластать свое тело – на улице, ярко озаренной фонарями, или на задворках, под мягким светом луны, где его бледность наверняка будет более гармонична.

– Я думаю, с правого фасада лучше всего, – резко прервал столь возвышенные размышления насмешливый голос.

– Отчего же? – вздрогнув, спросил художник, разглядывая незваного гостя – высокую черную фигуру, контрастно выделяющуюся безупречной осанкой на фоне звездного неба.

– Вы закончите свое существование в выгребной яме, где, собственно, вам и место, – черная фигура указала вниз тростью, видимо, выцеливая место падения.

– А вы не слишком учтивы… – художник сделал многозначительную паузу, давая возможность собеседнику представиться.

– Зовите меня незнакомец, – ответила черная фигура. – Я учтив с равными, но таких немного.

Молодой человек постепенно приходил в себя. Разговор, пусть даже в таком ключе, успокаивал и отвлекал от суицидальных мыслей:

– Как вы оказались здесь?

– Я оказываюсь где хочу, – коротко ответил незнакомец. Лица его не было видно, но художнику показалось, что собеседник улыбнулся, и от этой улыбки холодок пробежал по спине.

– Вы помешали мне сделать то, что я собирался, – дрожащим непонятно почему голосом произнес юноша, – но я рад этому. Как мне отблагодарить вас?

Художник надеялся, что надменный господин, вымакав его в грязи унижения, откажется от услуг нищего начинающего рисовальщика, и на этом неприятный разговор будет закончен. Он было уже направился в свои скромные чертоги, как вдруг услышал:

– У меня предложение к вам.

Изумленный экс-самоубийца замер на месте. Внизу, в подворотне, как-то уж слишком жалобно завыл пес.

– Луна, молодой человек, не дает покоя многим, – спокойно произнес незнакомец из слухового окна.

Каким образом ему удалось переместиться в пространстве с такой прытью, художник не успел сообразить, мозг отказывался понимать происходящее, а уж тем более как-то реагировать на него. Ко всему прочему луна спряталась в этот момент за тучу, и черный человек опять остался без лица.

– Проходите в мастерскую, – улыбнулся он, хозяйским жестом приглашая внутрь. И снова художника накрыла вторая волна холода, острой ладонью проскребя от лопаток до копчика.

– Я хочу купить все ваши картины.

Молодой человек не поверил ни глазам, ни ушам, а заодно и ногам, которые послушно повели его в его же жилище, повинуясь при этом чужой воле. Незнакомец прогуливался среди картин, согнувшись пополам, что, впрочем, никак его не смущало. Он подолгу останавливался возле каждого холста, словно пытаясь узреть то, чего там не было. Наконец, обойдя три с половиной десятка мольбертов, черный гость, как эксперт, мнение которого не обсуждается ни кем и даже им самим, заявил:

– Они все пусты, все ваши работы – это мазки и линии, без единого намека на дыхание и сердцебиение. То, на что вы потратили силы и время – просто краски, нанесенные на ткань, полное отсутствие жизни. Прекрасно сделано, место им в аду, я покупаю все.

– Вы желаете унизить меня…– начал было художник, но незнакомец не дал договорить.

– Отнюдь, с точки зрения искусства, причем любого, ваши труды ничтожны, но промасленный холст – отличное топливо для жаровень под грешниками. Он повернул свое черное лицо взглянуть на художника и захохотал глубоким грудным смехом, от которого взмыли в ночное небо стаи голубей с соседних крыш.

– Что вам угодно? – дрожа от негодования и сжимая до боли кулаки, прошептал молодой человек.

Странный и страшный посетитель, присев, поднял с пола горсть птичьего помета, которая тут же засияла золотым блеском. Бросив горсть слитков к ногам художника, он учтиво произнес:

– Я хочу заказать у тебя… портрет.

– Ваш портрет – это черная клякса, несложная работа, столько не стоит, – дерзко ответил юноша, устрашаясь своих слов по мере их произнесения.

– Речь не обо мне, – сверкнул красными огнями в глазницах незнакомец, – речь о лике Бога. При этом он странно дернулся, словно волна судороги прошлась по всему телу, от пят до макушки.

– Вы ошиблись чердаком, я не иконописец, – продолжил дерзить молодой человек, не переставая при этом погружаться в объятия неизъяснимой тревоги.

– Мне и не нужен праведник, следующий надуманным канонам, причащающийся по утрам и всякое движение кисти соизмеряющий с тем, что скажет духовник, – незнакомец поморщился, словно хватил лишку лимона. – Мне нужен бездарь, отчаявшийся, на грани помешательства и в шаге от грехопадения, то есть ты.

Художнику явно не понравилась такая характеристика – насчет бездаря черный наглец, конечно, прав – его работы не трогали людей: скользнув взглядами, они проходили мимо, равнодушные к пейзажам и натюрмортам. Что же касается умопомрачения, его не было, суицидальные помыслы, не спорю, имели место, но шагать в пустоту, скорее всего, я не стал бы.

Незнакомец, дождавшись окончания внутреннего диалога, равнодушно спросил:

– Так что насчет моего заказа? – и нагнулся за новой порцией помета, удваивая ставки.

– Нет, – отрезал художник. – Бога писать не стану. Ни для вас, ни для кого-либо еще. Уходите, я хочу спать.

Нисколько не смущаясь таким ответом,