Несусветный багаж - Ллойд Осборн

— Из камня крови не выжмешь, — заявил адвокат.

Моррис осознал практический смысл данной метафоры и худо-бедно с дядей договорился. Джозеф передавал племяннику все свои сбережения, а также свое участие в тонтине, которая к настоящему моменту уже должна была составлять немалый капитал. В обмен на это Моррис брал на себя обязательство содержать дядю и мисс Хезелтайн (которая, естественно, разделяла с остальными подопечными все неприятности) и выдавать им на карманные расходы по одному фунту ежемесячно. Для пожилого джентльмена эта сумма была вполне достаточной. Трудно, однако, себе представить, каким образом могла бы мисс Хезелтайн на эти деньги иметь приличествующий для молодой девушки гардероб, факт же заключается в том, что она каким-то образом с ситуацией справилась, более того, никто никогда не слышал от нее ни слова жалобы. И вообще, она была искренне привязана к своему незадачливому опекуну. Ведь он никогда не вел себя грубо или даже невежливо по отношению к ней, к тому же солидный возраст многое искупал, да и было, в конце концов, с ее точки зрения что-то трогательное в этом страстном стремлении к увеличению сведений об окружающем мире и в той невинной радости, которую доставляли ему малейшие знаки внимания и восхищение его эрудицией. И хотя адвокат предупредил о том, что именно ей выпадает судьба главной жертвы, Джулия категорически отказалась участвовать в усугублении невзгод, выпавших на долю дяди Джозефа.

Все четверо жили вместе в большом мрачном доме на Джон-стрит в Блумсбери[2]. На внешний взгляд они составляли семью, на самом же деле это была группа людей, связанных взаимными финансовыми интересами. Само собой, Джулия и дядя Джозеф выступали в роли заложников. Джона, чьи интересы ограничивались игрой на банджо, пивными, мюзик-холлом и спортивными газетами, можно было считать второстепенным персонажем. Следовательно, именно на долю Морриса выпадали все текущие заботы, печали и радости жизни этой маленькой «империи». Существует расхожее утверждение о том, что в жизни радости и беды чередуются, оно принадлежит к числу тех банальностей, которыми разные услужливые моралисты утешают неудачников и непризнанных гениев, однако, в случае Морриса синяков и шишек было гораздо больше, чем пирогов и пышек. Он не жалел усилий и требовал того же от других; рано утром вызывал к себе прислугу, собственноручно распределял продукты, отмечал на бутылке, сколько осталось вина, подсчитывал несъеденные бисквиты. Ежедневные расчеты приводили к малопривлекательным сценам: кухарка каждый раз подвергалась различным обвинениям, а в гостиной приходящие торговцы устраивали с Моррисом настоящие сражения за каждые три пенса. Посторонние люди с пренебрежением отзывались о нем, как о «скупердяе», он же сам считал себя попросту обманутым человеком. Окружающий мир должен был ему семь тысяч восемьсот фунтов, и он решил для себя, что мир ему эти деньги вернет.

В полной же мере черты характера Морриса проявлялись в отношениях с дядей Джозефом. Дядя был чем-то вроде пакета весьма рискованных ценных бумаг, в который вбухнута куча денег; не было поэтому ничего удивительного в том, что Моррис заботился о сохранности этого «пакета» весьма тщательно. Ежемесячно старика навещал врач, даже если Джозеф ни на что не жаловался. Его режим питания, гардероб, выезды в Брайтон и Борнмут — все это соблюдалось с регулярностью и старательностью, более свойственными кормлению грудных младенцев. Когда погода портилась, дядя должен был сидеть дома. При хорошей же погоде он был обязан уже в половине десятого ожидать племянника в холле. Моррис удостоверялся, на месте ли рукавички и не протекают ли ботинки, после чего господа под ручку отправлялись в офис фирмы. Прогулка явно не была веселой, поскольку ни одна из сторон не пыталась даже изображать взаиморасположение. Моррис постоянно напоминал дяде о растраченных деньгах и неустанно повторял, что мисс Хезелтайн является для него обузой; Джозеф же, хотя и был по натуре человеком мягким и кротким, взирал на своего племянника с чувством, близким к ненависти. Но дорога в фирму не шла ни в какое сравнение с возвращением домой, поскольку сам вид семейного пристанища, так же как и любое воспоминание о мелочах проистекающей там жизни способны были отравить существование каждому из Финсбюри.

На входных дверях все еще фигурировало имя Джозефа. Банковские чеки также все еще подписывал он; это было одно из тактических ухищрений Морриса, имеющее целью произвести угнетающее впечатление на оставшихся участников тонтины. На самом деле, торгово-кожевенный бизнес полностью принадлежал ему, будучи при том наследством весьма обременительным. Моррис пробовал продать фирму, но сделанные ему предложения были попросту смешны. Пробовал ее расширить, но удалось увеличить только долги. Пробовал ограничить масштабы деятельности, но ограничил только доходы. Вообще на этом деле никто никаких денег на заработал, исключая оборотистого шотландца, который удалился (после увольнения с должности) в местечко Банфф, где на добытые средства выстроил себе небольшой замок. В адрес этого предателя-каледонца сыпал руганью Моррис, сидя ежедневно в своем кабинете и просматривая почту. Рядом, за соседним столом, исполнял службу дядя Джозеф, ожидая с угрюмой миной указаний или раздраженными движениями пера ставя свою подпись на бумагах, смысла которых абсолютно не понимал. А когда свежеиспеченный шотландский землевладелец прислал уведомление о своей вторичной женитьбе (на Давиде, старшей дочери преподобного Мак-Кроу), все не на шутку боялись, как бы Морриса не хватил удар.

Рабочие часы в фирме Финсбюри были строго ограничены. Даже чувство долга, присущее Моррису, не было настолько сильным, чтобы и он мог долго выдержать присутствие в этих стенах, над которыми завис призрак банкротства. Наконец наступала минута, когда главный надзиратель и его служащие могли с облегчением вздохнуть и приступить к составлению планов на день грядущий. Излишняя Спешка — родная сестра Безнадежного Промедления; можно к тому же предположить, что Искусству Торговли оно приходится племянником. Тем временем наш торговец провожал домой свою живую инвестицию, как собачку на поводке, а доставив его в гавань холла, отправлялся на поиски сигнетов[3], коллекционирование которых составляло единственную страсть в его жизни. Тщеславие Джозефа было выше среднего уровня, это было тщеславие просветителя. Свою вину он признавал, хотя грехов, совершенных против него (взять, к примеру, того же шотландца), было явно больше, чем совершенных им самим. Но даже будь у него руки по локоть в крови, он не считал бы себя заслуживающим того, чтобы какой-то молокосос тащил его, как хозяин раба за своей повозкой, чтобы он сидел, как арестант, в офисе своей собственной фирмы, чтобы должен был выслушивать обидные замечания относительно всего своего жизненного пути, чтобы кто-то проверял, как он одет и на месте ли рукавички, прям ли воротник, чтобы его выводили на прогулку и приводили домой, как младенца под присмотром няньки. Когда Джозеф задумывался над всем этим, сердце его наполнялось горечью, он поспешно снимал шляпу, плащ и ненавистные вязаные рукавички и спешно устремлялся наверх к Джулии и своим блокнотам. Гостиная, к счастью, была помещением, куда власть Морриса не распространялась, она считалась комнатой, принадлежащей старику и Джулии. Она шила тут свои платьица, он же оставлял чернильные пятна на своих очках, переписывая факты, лишенные взаимосвязи, и проводя статистические расчеты, лишенные смысла.

Тут он иногда высказывал сожаление о своем участии в тонтине.

— Если бы не эта несчастная тонтина, — пожаловался как-то раз, — никто бы сейчас не следил за каждым моим шагом. Был бы я, Джулия, свободным человеком. И свободно мог бы зарабатывать себе на жизнь чтением лекций.

— Разумеется, дядя, — отвечала Джулия. — А то, что Моррис лишил вас этого удовольствия, это, я считаю, только из-за его скверного характера. Ведь эти милые люди с Кошачьего острова (я не ошибаюсь?) вам писали и приглашали вас прочитать доклад. По моему мнению, он должен был отпустить вас на Кошачий остров.

— В этом человеке нет ни капли интеллигентности — вторил ей Джозеф. — Вокруг него жизнь бьет ключом, а ему это безразлично. С тем же успехом мог бы жить в гробу. Ты только подумай, какие ему предоставлены возможности! Другой бы на его месте ошалел от счастья. Какими знаниями я мог бы с ним поделиться, если бы только он захотел слушать! Нет, Джулия, у меня нет слов!

— Все равно, дорогой дядюшка, вам не следует волноваться, вы ведь сами знаете, что, если будете плохо себя чувствовать, тут же вызовут врача.

— Увы, это правда, — покорно согласился старик. — Пойду немного поработаю, это меня успокоит. — А затем, перелистывая страницы своих записок, продолжил: — Я вот тут подумал, мне кажется, что раз у тебя руки заняты, то, может быть, тебя бы заинтересовало…