Льюис Кэрролл - мифы и метаморфозы - А Борисенко

Кэролайн Лич весьма запальчиво пишет о пропаже дневников и писем Кэрролла, обвиняя его семейство в умышленном искажении образа писателя, в желании утаить от публики "правду" и других тяжких грехах; по-видимому, она нисколько не сомневается, что "народ имеет право знать". Невольно вспоминается знаменитое письмо А. С. Пушкина к П. А. Вяземскому с затертым от постоянного цитирования пассажем: "Толпа жадно читает исповеди, записки, etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой подлости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы; он и мал и мерзок не так, как вы, - иначе". А начинается эта известная тирада так: "Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава Богу, что потеряны..."

Но вернемся к сохранившимся тетрадям, которые все-таки попали в Британский музей, и к открытиям Кэролайн Лич и Лебейли.

Из переписки Кэрролла с сестрами явственно следует, что кое-какие страницы его биографии доставляли хлопоты родственникам еще при жизни писателя. Дело в том, что Ч. Л. Доджсон - оксфордский лектор, священнослужитель и джентльмен - всю жизнь был не в ладах с "миссис Гранди", то есть, выражаясь по-русски, не заботился о том, "что будет говорить княгиня Марья Алексевна". ( "Ты не должна пугаться, когда обо мне говорят дурно, - писал Кэрролл обеспокоенной сплетней младшей сестре, - если о человеке говорят вообще, то кто-нибудь непременно скажет о нем дурно".)

Его страстная любовь к театру считалась совершенно неподобающей для священнослужителя (ведь в театре показывали и фарс, и водевиль, и бурлеск, которые Кэрролл очень ценил), так же как и любовь к живописи, в частности, восхищение полотнами, изображающими обнаженных женщин; а дружба и свободное общение с молодыми и не очень молодыми дамами и вовсе не укладывались ни в какие рамки.

"Истории о том, как молодые женщины без сопровождения проводили каникулы у моря с Льюисом Кэрроллом, вряд ли могли бы умилить добропорядочное викторианское общество, к которому принадлежало большинство читателей Коллингвуда. Совсем не это хотелось услышать публике о создателе "Алисы"! Легко понять, что и семейство Доджсонов стремилось положить конец сплетням, неизбежно окружавшим подобные эскапады. Сказать публично правду признаться в печати, что Льюис Кэрролл обедал, гулял, ездил к морю наедине с молодыми девицами; оставался ночевать в домах вдов и замужних женщин, чьи мужья находились в отъезде, было все равно, что предположить в преподобном Доджсоне прелюбодея и совратителя! Это просто никуда не годилось", - пишет Кэролайн Лич.

Самым невинным из всех увлечений Кэрролла, с точки зрения викторианской морали, казалось его увлечение маленькими девочками. Именно это увлечение, такое уместное для сказочника, и подняли на щит сначала Коллингвуд, а вслед за ним и многочисленные мемуаристы и биографы. Кто мог знать, что в следующем веке все встанет с ног на голову и любовно наведенный современниками "хрестоматийный глянец " отольется в столь рискованные формы!..

В викторианскую же эпоху считалось, что до четырнадцати лет девочка остается ребенком и, соответственно, до этой поры стоит выше всего земного и грешного.

По словам Кэролайн Лич, именно эти представления "стоят за наивными попытками семейства убедить публику, что все его многочисленные приятельницы были моложе роковых четырнадцати лет. Эта манипуляция становится особенно прозрачной, когда выясняется, что даже в тщательно отобранной Коллингвудом переписке почти половина цитируемых писем написана девочкам старше четырнадцати, а четверть адресованы девицам восемнадцати лет и старше".

В результате сравнения опубликованных фрагментов дневников с более полной версией, хранящейся в Британском музее (пусть даже с вырезанными страницами и пропавшими томами), профессор Лебейли приходит к такому выводу: "Отнюдь не трогательный интерес дядюшки к прелестным ангелочкам оберегали от постороннего взгляда престарелые викторианские дамы, но его склонность к сомнительным, по их мнению, спектаклям, в которых играли бойкие молодые актрисы, его благосклонные отзывы о полотнах, изображающих обнаженных женщин; доказательства столь вульгарного вкуса казались им поистине скандальными, и они замалчивали их последовательно и методично, не подозревая, что тем самым подпитывают распространенное представление о Льюисе Кэрролле как об извращенце и маньяке"[17].

И в самом деле, как могли они предположить, что, оберегая викторианские добродетели, обрекут своего знаменитого родственника на гораздо более грозные обвинения? Великолепная ирония, достойная Кэрролла!

Возможно, сам Кэрролл отчасти способствовал возникшей путанице. Взять хотя бы изобретенный им термин "child-friend". По сути, это словосочетание указывало не столько на возраст (или даже возрастную разницу), сколько на тип отношений, столь обычный для Кэрролла и столь мало понятный обществу, вероятно, сегодняшнему так же, как и тогдашнему. Впрочем, само слово "child" и в XIX веке все еще сохраняло отзвуки иных оттенков значений. Слово это могло указывать не только на возраст, но и на характер отношений, в частности, определяемый разницей в возрасте или в социальном положении (ср. принятое в ХVIII веке выражение "дети и слуги"). Кстати говоря, не зря, видимо, многие современники упоминали, как внимателен был Кэрролл к слугам, - по всей видимости, для него особое значение имели отношения с более слабыми, зависимыми, в известной степени более уязвимыми, - не стоит забывать, что Кэрролл рано узнал бремя ответственности за восьмерых младших братьев и сестер...

Однако в употреблении Кэрроллом слова "child" был, конечно, и игровой компонент, на что справедливо указывают и Кэролайн Лич, и профессор Лебейли. Он частенько употреблял слово "ребенок " применительно к особам женского пола в возрасте двадцати, тридцати, а то и сорока лет...

В 1894 году Кэрролл пишет миссис Эгертон, приглашая на обед двух ее дочерей, шестнадцати и восемнадцати лет:

Одна из главных радостей моей - на удивление счастливой - жизни проистекает из привязанности моих маленьких друзей. Двадцать или тридцать лет тому назад я бы сказал, что десять - идеальный возраст; теперь же возраст двадцати - двадцати пяти лет кажется мне предпочтительней. Некоторым из моих дорогих девочек тридцать и более: я думаю, что пожилой человек шестидесяти двух лет имеет право все еще считать их детьми[18].

Примерно такое же рассуждение содержится в письме к двадцатичетырехлетней Гертруде Четуэй, которую Кэрролл зовет погостить у него в Истбурне. Вот как он оправдывает необычность подобного приглашения:

Во-первых, если я доживу до следующего января, мне исполнится пятьдесят девять лет. Если бы подобную вещь предложил мужчина тридцати или даже сорока лет от роду, это было бы совсем другое дело. Тогда бы об этом и речи идти не могло. Мне самому подобная мысль пришла в голову лишь пять лет назад. Только накопив действительно немало лет, рискнул я пригласить в гости десятилетнюю девочку, которую отпустили без малейших возражений. На следующий год у меня неделю проdtла двенадцатилетняя гостья. А еще через год я позвал девочку четырнадцати лет, на этот раз ожидая отказа под тем предлогом, что она уже слишком взрослая. К моему удивлению и радости, ее матушка согласилась. После этого я дерзко пригласил ее сестру, которой уже исполнилось восемнадцать. И она приехала! Потом у меня побывала еще одна восемнадцатилетняя приятельница, и теперь я совсем не обращаю внимания на возраст.

По мнению Х. Лебейли, поведение Кэрролла объясняется прежде всего крайней независимостью характера, стремлением самому, в соответствии со своим разумением и своей совестью, принимать решения и контролировать ситуацию. Он избегал всего, что могло быть ему навязано. (До такой степени, что не даже хотел, чтобы ему назначали время встречи, ограничивая тем самым его свободу.) Что может быть менее обязывающим, менее требовательным, чем общение с "child-friend"?

При этом, продолжает Лебейли, Кэрролл вовсе не чурается женщин. Однако будучи человеком крайне щепетильным, Кэрролл строго регламентирует свое общение с "прекрасным полом": в молодости он держится подальше от девиц на выданье и только к старости начинает проявлять известную беззаботность относительно возраста своих приятельниц... На основании строго подсчитанных отзывов Кэрролла о живописи и театральных постановках Лебейли делает вывод, что цветущая женственность привлекала его на деле значительно более девичьей незрелой прелести.[19]

Словом, миф лжет: автор сказок об "Алисе" был вовсе не таким, каким его привыкли считать...

Миф лжет, вторит профессору Кэролайн Лич. Кэрролл вовсе не был застенчивым, мрачным отшельником - напротив, порой он наносил в день по полдюжины визитов, водил в театр своих бесчисленных приятельниц; никогда не избегал мужчин и уж тем более не испытывал ненависти к мальчикам; он получал удовольствие от жизни и любил общество молодых женщин... Впрочем, яростно развенчивая старый миф, Кэрролайн Лич тут же начинает создавать новый головокружительную историю любви Кэролла к миссис Лидделл. И можно быть уверенными, что новые сенсации не за горами. Возможностей масса: роман с гувернанткой, роман с миссис Лидделл, роман с ректором Лидделлом... Возможно, выяснится, что Кэрролл любил только мальчиков. Возможно, найдется и какой-нибудь подозрительный домашний питомец или возлюбленный труп. И в этом отчасти будут повинны злополучные викторианские дамы, затерявшие и изрезавшие драгоценные томики дневников. Ибо ничто так не будоражит воображение, как тайна. Сколько лет дописывают за Диккенса его последний неоконченный роман, сколько лет волнует умы десятая, сожженная глава "Евгения Онегина "! Вероятно, и Кэрроллу предстоит еще немало удивительных метаморфоз...