Корабль дураков, или Краткая история самостийности - Александр Бушков

Земский собор, собравшийся в Москве, обсудив ситуацию, ознакомившись с челобитными Хмельницкого, постановил: «А о гетмане о Богдане Хмельницком и о всем Войске Запорожском бояре и думные люди приговорили, чтоб Великий государь и Великий князь Алексей Михайлович всея Русии изволил того гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское с городами их и с землями принять под свою государскую высокую руку».

Обратите самое пристальное внимание на формулировку. Дело в том, что «самостийники» давным-давно сочинили сказочку о некоем «равноправном обозе двух государств, русского и украинского». Якобы Хмельницкий не в русское подданство переходил, а заключал договор о некоей федерации как Высокая Договаривающаяся Сторона.

Ничего даже отдаленно похожего не было и в помине. Не сохранилось ни единого клочка бумаги, где было бы начертано о «равноправном обозе» и «федерации». Достаточно взглянуть на карту, чтобы сопоставить Московское царство и Гетманщину — которые, мягко говоря, несопоставимы по своим размерам и возможностям…

Наоборот, сохранилось послание Хмельницкого в Москву: «…мы, Богдан Хмельницкий, гетман Войска Запорожского, и все Войско Запорожское за милость неизреченную вашему царскому величеству паки и паки до лица земли низко челом бьем». Так что недвусмысленно вытекает: Высокая Договаривающаяся Сторона была только одна…

После подписания всех необходимых документов на всей подвластной Хмельницкому территории начали присягать на верность царю Алексею Михайловичу: сначала в отвоеванном к тому времени у поляков Киеве, Чернигове, Нежине и других крупных городах, потом по городкам, местечкам и селам.

Правда, перед этим и впрямь имела место попытка ввести некий намек на «равноправие». Дело в том, что польские короли, заключая договоры с казаками, обычно приносили присягу в том, что будут эти договоры соблюдать (каковую нарушали сплошь и рядом). Вспомнив это, старшина стала требовать от возглавлявшего его московскую делегацию боярина Бутурлина, чтобы тот от царского имени им тоже подобную присягу принес. Однако боярин оказался крепким орешком и заявил твердо: «Не в обычае, чтоб русский царь, давши обещание, еще и присягал». Казацкой верхушке это пришлось не по нраву, однако к тому времени широкие массы заявили открыто: «Волим под царя московского православного», и не считаться с этими настроениями мог бы только сумасшедший. Господа полковники, сотники и есаулы, малость похмурившись и прекрасно помня о традициях национальных выборов, требование свое сняли и начали присягать.

Буквально все тогдашние источники («Летопись Самовидца», «Летопись Грабинки», «Летопись С. Величко») сообщают, что присяга приносилась народом в редкостном единодушии и великой радости: «И бысть радость великая в народе».

Хмельницкий официально стал подписываться иначе: «Гетман Малороссийского Войска Запорожского Его Царской Милости». Правда, этот титул, строго говоря, стал фиктивным: дело в том, что запорожцы, приверженцы полной и абсолютной вольности, присягать царю, в отличие от Гетманщины, отказались. Однако все заинтересованные стороны махнули на это рукой, и гетман еще очень долго именовался, как и его преемники, «гетманом Войска Запорожского». В Москву Хмельницкий отписал так: «Запорожские казаки люди малые, и то из войска переменные, и тех в дело почитать нечего». Одним словом, стали игнорировать… Как математически малую величину, которую не следует принимать в серьезный расчет.

Больше всего негодовал даже не польский король, а турецкий султан — потому что несколькими годами ранее предусмотрительный Хмельницкий принес ему вассальную присягу по всем правилам, о чем московским боярам как-то забыл сообщить, не желая, должно быть, грузить их излишними политическими хитросплетениями. Однако этот факт уже никак не мог повлиять на события… Как бы там ни было, но до самой своей кончины Хмельницкий присягу московскому царю, надо отдать ему должное, не нарушал.

Чего, к сожалению, нельзя сказать о его преемниках. Ни Польша, ни Турция не пожелали смириться с новой ситуацией — и начались долгие войны меж ними и Москвой, к которым позже подключились и шведы. В довершение к этому те, кто завладел гетманской булавой после смерти Хмельницкого, стали вести собственные игры, по привычке лавируя меж Москвой, Варшавой и Стамбулом (не забывая, впрочем, и Бахчисарай). Подробное изложение этих событий заняло бы слишком много места, но вкратце (поскольку данное произведение не является историческим трудом и допускает известную вольность лексики) их можно без малейшей натяжки охарактеризовать как Великий Бардак.

На Правобережье Днепра поляки поставили своего гетмана — и «правобережные» принялись воевать с «левобережными». Иные персоны с Левобережья то сохраняли верность Москве, то выступали против нее на стороне поляков или крымских татар. Как легко догадаться, время от времени на Левобережье появлялись очередные претенденты на гетманскую булаву (то промосковские, то совершенно наоборот) и в силу тех же национальных традиций начинали резаться меж собой. Гетман Брюховецкий поднял мятеж против царя, но его разбил «параллельный гетман» Дорошенко и приказал тут же прикончить. Отнюдь не из преданности Москве — Дорошенко как раз присягнул турецкому султану. Потом он, правда, перед Москвой покаялся, «вышел в отставку» и дни закончил в России с неплохой пенсией. Гораздо меньше повезло гетману Многогрешному, которого собственные полковники, державшие «высокую государеву руку», обвинили в измене, заковали в кандалы и в таком виде отправили в Москву. Многогрешного сослали в Сибирь, где он и помер в безвестности. Сын Богдана Хмельницкого Юрий тоже пробовал было порулить, но не обладал ни талантами отца, ни дипломатической ловкостью. Какое-то время он метался меж противоборствующими сторонами, и в конце концов турки его, как личность жалкую и никчемную, бесцеремонно удавили где-то на берегу Дуная, в качестве предлога обвинив в убийстве какой-то еврейки (хотя османам, в общем, последовательная борьба с антисемитизмом была как-то несвойственна)…

Вольготнее всех в обстановке всеобщего хаоса чувствовали себя разве что запорожцы, для которых открылась великолепная возможность грабить всех подряд, что они старательно и проделывали, то в удобный момент обрушиваясь на крымские владения, то выступая против московских войск, то по старой привычке вторгаясь в Молдавию…

Этот период, длившийся более четверти века, в дореволюционной российской историогеографии получил название «Руина» — по заголовку рукописи архимандрита Батуринского монастыря, жившего во времена описанные. Ученый монах компанию гетманов характеризует, за одним-единственным исключением, крайне нелицеприятно:

«Выговский Иван — клятвонарушение, братоубийство, привод татар на уничтожение народа малороссийского, продажа Руси католикам и ляхам, сребролюбец велий.

Хмельницкий Юрий — клятвопреступник трижды, христопродавец веры и народа ляхам и бусурманам; привод татар.

Дорошенко Петр — мздоимец, лихоимец, клятвопреступник, виновник братоубийства и мук народных от татар претерпленных, слуга бусурманский.

Тетеря Павел — сребролюбец, клятвопреступник и холоп добровольный ляшский. Подстрекатель Ю. Хмельницкого на измену.

Многогрешный Дамиан — раб лукавый, двоедушный, к предательству склонный, благовременно разоблаченный и кару возмездия понесший.

Самойлович Иван — муж благочестивый, веры греческой, православной и народу русскому привержен».

Одним словом, теплая компания. Напоминаю, что это писал не какой-нибудь московский пропагандист, а житель Малороссии, очевидец событий…

Во что превратилось после Руины Правобережье, описал еще один очевидец, опять-таки малоросс С. Величко: «Видел я многие города и замки безлюдные, опустелые, валы высокие, как горы, насыпанные трудами рук человеческих; видел развалины стен, приплюснутые к земле, покрытые плесенью, обросшие бурьяном, где гнездились гады и черви; видел покинутые впусте привольные украино-малороссийские поля, раскидистые долины, прекрасные рощи и дубравы, обширные сады, реки, пруды, озера, заросшие мхом, тростником и сорною травою; видел на разных местах и множество костей человеческих, которым было покровом одно небо…»

На левом берегу обстояло немногим лучше…

Закончилось все в конце концов «вечным миром» между Россией и Польшей (1868 г.). За Россией оставалось Левобережье, а также Киев — который московский царь купил у польского короля за 200 000 тысяч злотых. Войско Запорожское сохраняло относительную свободу, но стало вассально зависимым от России — и в эти отношения польский король обещал более не вмешиваться. Подолье оставалось за Турцией.

В общем, наступил, быть может, и худой, но мир, продолжавшийся примерно пятнадцать лет. Все это время гетманом был поминавшийся в «Руине» Иван Самойлович. Надо сказать, что архимандрит-летописец ему изрядно польстил. Верность присяге московскому царю Самойлович, надо отдать ему должное, все это время хранил старательно. Его приверженность православию под сомнение не ставится. Однако гетман печально прославился поступками отнюдь не благочестивыми: был крайне корыстолюбив, раздавал должности за хорошие деньги, раздавал села и деревеньки в полное и потомственное владение «старшине» — как легко догадаться, в первую очередь родственникам и верным сторонникам. Ну а те обращались со своими крепостными немногим лучше, чем польские паны на правом берегу Днепра. Даже фанатичный теоретик самостийности профессор Грушевский (о коем подробно чуть погодя) вынужден признать: зная всеобщее народное недовольство и недоверие к себе, Самойлович казакам не доверял и для охраны собственной персоны завел особые полки на манер личной гвардии, так называемых «сердюков» или «компанейцев», состоявшие в основном из иностранных наемников — так оно было надежнее. И вдобавок периодически просил у Москвы расквартировать на Гетманщине стрельцов, да поболее…