Ольга Николаевна - Валентин Свенцицкий

Ей не хотелось говорить о таких грустных и серьёзных вещах.

— Я боюсь, что пароход опоздает, — сказала она.

— Нет… Видите, направо — это стоит ваш пароход.

— Не опоздать бы…

— Сейчас приедем… второго свистка не было ещё…

Когда подъехали к пристани, Ольга Николаевна хотела выйти из экипажа сама и ужасно удивилась, что не могла подняться и встать на подножку.

И опять Андрей Владимирович почти на руках внёс её на пароход.

— Я лягу, — сказала Ольга Николаевна, — поезжайте домой.

Он молча стоял около неё, не зная, что делать, что сказать, как уйти и оставить её одну.

— Ольга Николаевна… вернитесь…

Но он и сам почувствовал, что слова его бессильны и до неё не доходят.

Она отрицательно покачала головой. Ей даже трудно было сказать «нет».

На берегу дважды ударил колокол. Второй свисток.

— Прощайте, Ольга Николаевна…

Она подняла на него глаза. Посмотрела долгим-долгим взглядом, и на одно мгновение что-то нежное, почти страстное мелькнуло в её лице.

— Я вас… никогда не забуду, — сказала она.

Ему хотелось крикнуть от боли. Но он сказал:

— Прощайте.

И подал ей руку.

— Я напишу вам о своей болезни.

— Да… пожалуйста… А когда доедете… если можно… пришлите телеграмму.

— Хорошо… пришлю непременно…

Но она так устала, что не может больше стоять на ногах.

— Идите… пора… Не сердитесь, что я непослушная…

Последних слов он не слышит. Он жмёт концы её холодных рук и, как-то странно сгорбившись и не оборачиваясь, идёт к выходу…

На пароходе у Ольги Николаевны опять начался жар.

Всю ночь ей казалось, что она куда-то бежит, задыхаясь, что ей надо кого-то догнать, но кто-то хватает её, она борется, вырывается и снова бежит изо всех сил…

Утром жар прошёл, но всё тело болело и неприятно вздрагивало от липкого пота. Она сделала над собой усилие, встала и посмотрела в окно. Пароход подходил к молу. Надо выходить на пристань и на извозчике ехать на вокзал. Это последний трудный переход для неё: в поезде она будет лежать, как в комнате, до самого дома.

Пассажиры толпятся у дверей и у окон, хватают за рукава носильщиков и говорят зачем-то так громко, что голова кружится от этого крика.

Носильщик подходит к ней сам, даже не спрашивая, берёт вещи. Ольга Николаевна говорит ему:

— Идите потише, я буду держаться за вас. Я нездорова.

Когда она наконец усаживается на извозчика, в глазах у неё вдруг темнеет, сердце останавливается и грудь кажется совершенно пустой. С трудом она приходит в себя.

«Теперь немного… Надо собрать все силы… скоро конец».

Экипаж прыгает из стороны в сторону, и каждый толчок отдаётся в боку такой болью, точно там разрывается что-то на мелкие, острые осколки. Вся набережная запружена телегами и людьми. Громадные мохноногие лошади везут железо, и в воздухе стоит нестерпимый лязг.

Чтобы не кричать от боли, Ольга Николаевна прижимается к острому краю пролётки и стискивает зубы.

До вокзала недалеко, но она подъезжает к нему почти в обмороке.

Подходит носильщик, высокий, загорелый, в белом фартуке.

— Помогите мне встать, — говорит Ольга Николаевна.

Но он почему-то спрашивает:

— Одни, барыня, едете?

— Да. Помогите встать, — снова повторяет она.

Он смотрит на неё и вдруг улыбается доброй и смущённой улыбкой:

— Лучше я вас донесу…

— То есть как?..

— На руках донесу. Лестница большая. Сами не дойдёте, барыня. Верьте слову, не дойдёте…

— Я не знаю… разве это можно… пожалуй, уроните, — нерешительно говорит Ольга Николаевна.

Но она чувствует, что сама, действительно, не в силах не только идти, но даже встать с извозчика.

Носильщик молча наклоняется к ней, обхватывает обеими руками и поднимает с извозчика. Одну минуту стоит, поправляется, чтобы ей было удобнее, и медленно несёт к широкой лестнице.

Ольга Николаевна резко подаётся вперед, невольно хватается за его плечо: ей кажется, что он падает вместе с ней.

— Ничего, барыня, ничего: будьте покойны…

Сильными, твёрдыми шагами, не спеша, подымается он с одной ступеньки на другую. И она чувствует только, как напрягаются у него мускулы на руках и шее.

Ольга Николаевна теперь выше всех. Ей видно далеко кругом. Она невольно пробегает взглядом по всем лицам. И ждёт, что, глядя на неё, будут улыбаться: должно быть, очень смешно, когда взрослого человека несёт носильщик.

Действительно, все смотрят на них. Но никто не смеётся. Молча дают дорогу. И у всех одно и то же странное выражение глаз: точно они боятся её и ждут от неё чего-то…

Ольге Николаевне безразлично, что думают о ней; только поскорей бы уйти от этих упорных, чужих взглядов.

Носильщик подымает к ней загорелое мохнатое лицо и говорит:

— Я вас, барыня, прямо в вагон отнесу. И потом уж за билетом схожу.

— Да… отнесите, — как в тумане отвечает она, — куда-нибудь… только лечь…

Она почти не сознаёт, что с ней. Достаёт деньги. Говорит, куда брать билет, как положить вещи. Но как будто бы всё это говорит кто-то другой, чужим голосом, и она слышит этот голос издали: такой он глухой и слабый…

И всё стихает. Она остаётся совершенно одна.

«Значит, теперь можно лечь… отдохнуть… до самого дома…»

. . . . .

Бред и действительность спутались в её мозгу.

То видела она себя на берегу голубого озера, через которое были протянуты красные дрожащие нити. То наклонялось над ней чьё-то широкое лицо с рыжими усами, и чей-то голос отчётливо спрашивал:

— Кипяточку прикажете?

Она отвечала:

— Нет… принесите холодной воды…

Но это говорила не она, а её старший брат, умерший лет десять назад от тифа…

То чудилось ей, что она тонет и кто-то кидает ей синий шарф. Она хватается за него, но в руках остаются синие клочья. А на берегу Коля и Лизанька машут руками и почему-то покатываются со смеха. И этот смех так страшно врезается в уши. Она хочет сказать им, чтобы они перестали, но вода заливает ей рот, и она не может дышать…

Ольга Николаевна судорожно напрягает грудь, чтобы вздохнуть, и кричит:

— Не смейтесь… Коленька… Лизанька… Да не смейтесь же вы!..

И снова исчезает всё. И вместо Коленьки и Лизаньки стоит какой-то незнакомый человек и спрашивает:

— Вас встретит кто-нибудь в Крайнове?

Ольга Николаевна отвечает:

— Да… я телеграфировала мужу…

И всё это не казалось ей странным, как будто бы так и должно было быть.

И когда она увидала над собой расстроенное, озабоченное лицо мужа, а вместо тёмно-серой верхней койки голубое небо, она долго не могла понять: сон это или она действительно приехала домой…

Наконец решила: «Ну, конечно, я дома… вот и Лизанька… и Коля…»

И первый раз за всю дорогу вздохнула легко, всей грудью.

По-прежнему путались бред и действительность, но теперь всё стало другое.

Вошли какие-то люди.

«Это доктора», — подумала Ольга Николаевна.

И почему-то сказала:

— Принесите Лизаньку…

— Сейчас, сейчас, — торопливо ответил чей-то голос.

Она узнала голос мужа и поняла, что он чем-то страшно расстроен. Ей стало жалко его. И, чтобы успокоить, она сказала:

— Мне гораздо лучше…

А вот и Лизанька… Маленькая, полная девочка с мягкими, пушистыми волосами… Тянется к ней худенькими, прозрачными ручками и говорит, говорит что-то на своём смешном детском языке…

— Милая… любимая моя девочка… опять ты со мной…

Коленька стоит в синей рубашечке рядом и говорит:

— Мамочка, это навсегда.

«Что навсегда?» — думает Ольга Николаевна. Но ей хорошо, и она отвечает:

— Навсегда, конечно, навсегда…

Теперь они с ней. Больше ей ничего не надо. Ольга Николаевна силится вспомнить, почему ей было раньше так плохо и где были её дети… но никак не может…

«Пусть, пусть… не всё ли равно… ведь теперь они со мной… навсегда…»

И вдруг делается так светло… так просторно… тихо…

Ольга Николаевна чувствует, как тёплая волна заливает ей грудь.

Где-то далеко чей-то странный голос глухо выкрикивает:

— Льду… льду… скорее…

Но она не вслушивается в этот крик.

Лизанька крепко, до боли, сжимает ей шею прозрачными ручками и шепчет над самым ухом:

— Мамочка… мамочка… милая…

Ольга Николаевна чувствует, как всё светлеет и в ней, и вокруг неё, и едва слышно, одними губами, она говорит:

— Как… хорошо…