Сон — дело святое - Питер Филлипс

Красвелл указал мечом куда-то мне за спину и с грозной радостью провозгласил:

— Вот еще один покров, Неллпар. Сорви его! Сорви, иначе он станет твоим саваном! Смотри — это Поглощающий Туман!

Честно говоря, своим монологом он едва не выбил меня из седла. В первый раз я по-настоящему ощутил его силу — мощь создателя миров.

Я понял, что теперь придется сражаться всерьез, и обернулся.

Заполняя весь проем туннеля, на нас катился густой серый туман. Он надвигался, выпуская вперед плотные отростки, будто жадные щупальца.

— Он живет, но не своей жизнью, — выкрикнул Красвелл. — Он поглощает не плоть, а жизненную силу. Мне он не опасен, Неллпар, ибо у меня есть Меч. Но ты! Сможет ли твоя магия защитить тебя?

— Магия, магия, — проворчал я. — Противогаз М-8 защищает от всех известных отравляющих веществ!

Выдохнуть — надеть маску — расправить ремешки за ушами — открыть глаза — вдохнуть. Все-таки старая выучка немало значит.

Я поправил маску.

— Ну а если это не газ, мы его все равно остановим… — нащупав за плечом распылитель, я отстегнул его и привел в боевую готовность.

Только раз мне приходилось пользоваться ранцевым огнеметом, да и то на учениях, но впечатление осталось сильное. К тому же я организовал себе модель экстра-класса. После первого же залпа (десятиметровая тугая струя гудящего пламени) туман скукожился и убрался туда, откуда пришел. Только гораздо быстрее.

Свечение стен внезапно потускнело, и я различил сквозь него нерезкое, словно снятое не в фокусе, напряженное лицо Стива Блэкистона.

Затем все вернулось, и Красвелл, все тот же бронзовый гигант, озабоченно хмурясь, взглянул на меня.

— Сдается мне, — магия твоя превосходит все доселе известное…

Я сделал такое же лицо, с каким отдаю редактору отчет о расходах — максимум сочувствия и толика осознания собственной вины.

— Твоя беда, Красвелл, что ты просто не хочешь ничего вспоминать. Не хочешь, и все. Больше здесь тебя ничто не держит. А настоящая жизнь, скажу я тебе, не такая уж плохая штука… Слушай, давай плюнем на эту историю и завалимся в кабак, возьмем по стаканчику…

— Не понимаю тебя, — отрезал он. — Мы должны свершить то, что суждено Роком! — И он двинулся по туннелю.

Разговор о выпивке навел меня на забавную идею. В туннеле было так же жарко, как и в зеленой пустыне. А я вспомнил симпатичную шотландскую забегаловку в самом конце Сейшел-стрит в Глазго, сразу за трамвайным парком. И рыжеусого старикана, который услышал, как я нахваливаю какую-то марку местного виски. «Так ты считаешь, что это виски, приятель? — сказал он. — Ну, это только потому, что ты не пробовал настоящего, моей перегонки. На-ка вот, попробуй, только язык не проглоти…» Он вытащил старинную серебряную флягу и налил в мой стакан изрядную порцию золотистого виски. Ничего подобного мне с тех пор пробовать не доводилось — до того момента, пока я не попал в сон Красвелла.

Я повертел в руке стакан и превратил его в старинную серебряную флягу. Нет, что ни говори, а воображение — это, скажу я вам, сила!

Красвелл (я о нем чуть не забыл) что-то бубнил:

— …у самого Зала Безумия, где колдовская музыка овладевает разумом смертных, где ужасные созвучия сначала лишают воли, а затем убивают, разрушая клетки мозга сочетанием инфразвуковых колебаний. Слушай же!

Туннель кончился, и мы стояли у широкого и длинного спуска, полого уходящего вниз, к центру громадного круглого зала, заполненного голубоватой дымкой, которую способны нагнать пять — десять миллионов дешевых сигарет. Дымка колыхалась в ленивых потоках воздуха, открывая взгляду сумасшедшую конструкцию из труб и клавиатур.

Десяток самых больших органов, поставленных друг на друга, по сравнению с этой махиной выглядели бы не больше игрушечного пианино. За множеством клавиатур (каждая — не меньше дюжины рядов клавиш) сидели восьмируки, а может, паукоиды — не знаю уж, как их там называл Красвелл. А спрашивать я не хотел. Я хотел слушать.

Вступительные аккорды были довольно странными, но вреда они мне не причинили. Затем с нарастающей громкостью стали вступать все новые регистры. Я различил притягательную загадочную партию басов и гобоев, дикое визжание сотен скрипок, пронзительные адские вопли тысячи флейт, плач неисчислимых виолончелей… Хватит, пожалуй. Музыку я люблю и не хотел бы сейчас погрузиться в описание этой безумной симфонии, как я погрузился тогда в ее звучание.

Если Красвелл когда-нибудь будет читать все это, — пусть узнает: он выбрал не ту профессию. Ему следовало бы стать музыкантом. Придуманная им музыка показывала недюжинное интуитивное понимание композиции и оркестровки. Если бы он смог повторить нечто столь же грандиозное наяву, то стал бы великим композитором.

Может, даже более чем великим. Музыка действительно завораживала. Пронзительный ритм и необузданная мелодия, казалось, пульсировали в моей голове, заставляли мозг гореть, вибрировать…

Представьте себе «Recondita Armonia» Пуччини, оркестрованную Стравинским и аранжированную Хонэггером, которую исполняют одновременно пятьдесят полных симфонических оркестров на главной эстраде Голливуда. Представили? Вот именно это я и почувствовал.

Это было слишком. Да, музыка — мое увлечение. Правда, единственный инструмент, на котором я играю, — губная гармошка. Ничего, с хорошим усилителем и с ней можно устроить неплохой тарарам.

Так, микрофон — и побольше динамиков. Я достал из кармана губную гармошку, набрал в легкие воздуха и врезал «Тайгер Рэг» — мой коронный номер.

Взрывная волна заводного джаза — со всеми синкопами, хрипами и диссонирующими трелями моего карманного органа обрушилась из колонок в круглый зал и безжалостно расправилась с безумной музыкой Красвелла.

Красвелл издал такой вопль, что я подумал, будто ему конец. Разбирался он в музыке или нет, его вкусы в корне отличались от моих. Он ненавидел джаз.

Музыкальный монстр зашатался, многорукие органисты, чувствуя неминуемую гибель, усохли и съежились, превратившись в шустрых черных жучков, неземная игра цвета, пылавшая над клавиатурами, быстро перешла в бледное голубоватое свечение.

Затем вся махина дрогнула, столкнувшись с бурей смявших ее музыку звуков, развалилась на куски и мертвой грудой рухнула на пол зала.

Я услышал, как снова закричал Красвелл — и декорации резко переменились. Как я понял, стремясь изгнать из памяти победную песнь джаза (а может быть, стремясь лишить меня заслуженного триумфа), он проскочил солидный кусок придуманной им истории. Если кинорежиссеры обожают бесконечно повторять сцены из прошлого, то он, наоборот, проскочил на целую часть вперед.