Слепой геометр - Ким Робинсон

— Хотите кренделек?

— Хочу.

— На тренировку?

— Да, пойду покидаю. В следующей игре тебе придется туго.

— Не говорите «гоп», профессор, пока не перепрыгнули.

— Отгадай загадку, — сказал я, положив в мозолистую ладонь Рамона четыре монетки по двадцать пять центов и получив взамен кренделек.

— С какой стати человек пытается изъясняться при помощи геометрических чертежей?

— Вы спрашиваете меня? — Рамон расхохотался.

— Это же по вашей части!

— Сообщение предназначалось не мне.

— Вы уверены? Я нахмурился.

ВС. Войдя в вестибюль клуба, я поздоровался с Уорреном и Амандой. Те сидели за столиком и потешались над заголовком в иллюстрированной газетке: это было их любимым развлечением; самые смешные заголовки в мгновение ока расходились по клубу.

— Какие перлы у нас сегодня? — поинтересовался я.

— Как насчет «Гомосексуалист-йети преследует маленьких мальчиков»? — предложил Уоррен.

— Или «Женщина признана виновной в выдвижении мужа в президенты правления банка»? — хихикнув, прибавила Аманда. — Накачала беднягу наркотиками, принялась умолять и не отставала до тех пор, пока он не превратился из кассира в президента.

— Может, и мне учудить что-нибудь этакое, а? — спросил Уоррен.

— Я мечу повыше, чем в президенты правления банка, — откликнулась Аманда.

— Слишком много развелось в наши дни наркотиков, — заявил Уоррен, прицокнув языком. — Проходите, Карлос. Я сейчас все налажу.

Я отправился переодеваться, а когда вошел в зал, Уоррен весело сообщил, что можно начинать, и покатил к двери.

Я закрыл за ним дверь, встал посреди помещения, рядом с высокой, по пояс, проволочной корзиной, заполненной бейсбольными мячами, взял один, взвесил на ладони, ощутив кожей шов. Бейсбольный мяч просто великолепен: выпуклый шов изящно сочетается с идеальной сферической поверхностью; вдобавок такие мячи полностью отвечают своему предназначению — в них нет ни грамма лишнего веса.

Щелкнув переключателем, я включил систему и, зажав по мячу в каждой руке, сделал шаг назад. Тишину, которая царила в помещении, нарушал только едва различимый гул, проникавший сквозь звуконепроницаемые стены. Я постарался дышать как можно тише и избавиться от стука сердца в ушах.

Позади слева, где-то над самым полом, раздался звуковой сигнал; я резко повернулся и швырнул мяч. Глухой стук. «Правее… Ниже…», — произнес механический голос. Бип! Еще один бросок. «Правее… Выше…», — сообщила машина, на сей раз громче, разумея, что я снова промахнулся.

— Черт! — выругался я, беря следующие два мяча. Неудачное начало.

Бип! Мяч летит влево от меня… Бам! Мало что на свете сравнится с наслаждением, какое получаешь, когда мяч ударяется в мишень. Та издала нечто вроде ноты «до» с обертонами -"— ни дать ни взять маленький церковный колокол, по которому ударили молотком. Звук победы!

В общей сложности десять бросков, пять попаданий.

— Пять из десяти, — сообщила машина. — Среднее время одна целая тридцать пять сотых секунды. Самый быстрый бросок — ноль целых восемьдесят четыре сотых секунды.

Рамону порой удавалось поражать мишень за полсекунды, однако мне требуется полностью прослушать сигнал. Я приготовился ко второй серии, нажал кнопку и замер. «Бип» — бросок, «бип» — бросок. Ноги движутся быстрее, корпус разворачивается из стороны в сторону; корректирую по промахам направление броска; цели появляются то над полом, то под потолком, то сзади (мне не везет на низкие мишени — бросок почему-то обязательно выходит неточным). Разогревшись, я начал кидать все сильнее и сильнее. Сознавать, что вкладываешь в бросок всю свою силу — само по себе удовольствие. А если еще и попадаешь… Бам! Как будто радуется каждая клеточка тела.

«Отстрелявшись», я сполоснулся под душем, прошел в раздевалку, распахнул дверцу шкафчика, протянул руку, чтобы снять с крючка рубашку, — и тут мои пальцы нащупали в том месте, которое скрывала от зрячих дверца, крохотный металлический предмет, отдаленно напоминавший формой пуговицу. Я дернул. Предмет легко оторвался от стенки шкафчика. Интересно. Мир полон весьма любопытных вещиц. Холодное прикосновение неведомого — столь привычное для меня ощущение… Я настороже, я всегда настороже, я должен быть настороже.

Хотя я не сумел определить на ощупь, что это такое, у меня зародилось подозрение, и потому я отправился за консультацией к моему другу Джеймсу Голду, который занимался акустическими приборами.

— Радиомикрофон, — сказал Джеймс и пошутил:

— Кому ты насолил, Карлос, что тебя подслушивают?

Он посерьезнел, когда я спросил, где мне раздобыть такую штучку для себя.

АВ. «Джон Меткаф, „Слепой Джек из Нейрсборо“ (1717— 1810). В шестилетнем возрасте переболел оспой и потерял зрение, в девять лет прекрасно обходился без посторонней помощи, в четырнадцать заявил, что намерен забыть о слепоте и вести себя как нормальный во всех отношениях человек. Правда, едва произнеся эти слова, свалился в гравийный карьер, а чуть позже, убегая из чужого сада, был серьезно ранен… По счастью, его самолюбие нисколько не пострадало. К двадцати годам он приобрел репутацию опытного боксера».

Эрнест Брама. «Глаза Макса Каррадоса».

Я должен сражаться, понимаете, должен! Мир не рассчитан на таких; как я. День за днем бои по пятнадцать раундов, попытки избежать нокаута, удар в ответ на любой мало-мальски угрожающий звук.

В юности я любил читать рассказы Эрнеста Брамы о слепом детективе Максе Каррадосе.,У того был исключительно острый слух, великолепно развитые обоняние и осязание, он делал потрясающие, блистательные умозаключения, никого и ничего не боялся, вдобавок был богат, жил в собственном поместье, имел секретаря, слугу и шофера, заменявших ему глаза. Замечательное чтение для наделенного воображением юнца. Я прочитывал каждую книгу, какая только попадала мне в руки; голос машины для чтения со временем стал для меня ближе любого человеческого. В промежутках между чтением и занятиями математикой я без проблем уединялся в собственном мире — в катсфортовой «вербальной нереальности» — и, точно Хелен Келлер, нес всякую чушь об облаках, красках цветов и тому подобном. Мир как последовательность текстов (смахивает на деконструктивизм, верно?). Разумеется, повзрослев, я увлекся деконструктивистами прошлого века. Мир как текст. Объем «Происхождения геометрии» Гуссерля — двадцать две страницы, объем «Введения в происхождение геометрии» Дерриды — сто пятьдесят три; надеюсь, вам понятно, что именно меня привлекло. Если, как, похоже, утверждают деконструктивисты, мир всего лишь набор текстов и если я умею читать, значит, будучи слепым, я ничего не потерял?