«ИНОЕ ЦАРСТВО» И ЕГО ИСКАТЕЛИ В РУССКОЙ НАРОДНОЙ СКАЗКЕ - Евгений Трубецкой

Сказки, где так или иначе высказывается или вышучивается житейская мечта русского простолюдина, наиболее близки к русской действительности. <Нужно ли удивляться, что эти сказки полны образов, которые уже стали действительностью. На наших глазах осуществилась утопия бездельника и вора и мечта о царстве беглого солдата. Захватывают «трехэтажные дома», и чужие кошельки; печатный станок уже давно воплотил в жизнь мысль о кошеле неистощимом, кругом мелькают сапоги–скороходы да ковры–самолеты; все они полны ворами да беглыми солдатами, а дезертир успешно проходит в «набольшие министры», и вместо царя правит царством.>

Предсказан в сказке и конец этого счастья. Мы стоим лицом к лицу бессмертным образом разбитого Корыта; есть и другой, только что упомянутый, достойный стать с ним рядом. <Это образ мужика, обманутого сладкою метою и не находящего пути для благополучного возвращения от утопии к действительности. Его удел — болтаться между небом и землей на фантастической веревке из тонкой паутины; а неизбежный конец его странствий — топкое и грязное болото.> Какая утка его оттуда вытянет, мы пока не знаем, но самый образ этой утки — тоже нам родной и хорошо знакомый. Разве мало в русской жизни парадоксальных выходов из безвыходных положений? Выходы эти не поддаются ни учету, ни предвиденью; а потому и говорить о них можно только сказочными образами, где стерта грань между былью и небылицей.

III. Подъем в «иное царство» и дальний путь в запредельное

На все лады повторяются и варьируются в сказке рассказы про «иное государство» (№ 165), «другое царство» (№ 68), ««иншее царство» (№ 79), «иные земли» (№ 135). Ищут этих новых земель все те, кому так или иначе тесно в рамках быта. Но есть точка, где ищущие разделяются. Одни удовлетворяют потребности в «новой земле «естественными житейскими способами другие, напротив, преисполняются отвращением ко всему обыденному, житейскому и испытывают непреодолимое влечение к чудесному.

Это влечение выражается в сказке во множестве образов. Люди, им одержимые, сталкиваются с сопротивлением родных. Старики–родители плачут горькими слезами и упрашивают сына, «чтобы он пожил у них хоть малое время». Но он непреклонен к мольбам изъявляет в ответ на слезы: «Ежели вы меня не отпустите, то я и так от вас уйду». Так начинается, например, рассказ об Иване — крестьянском сыне: «Пошел он со своего двора «куда глаза глядят». И шел он ровно десять суток и пришел в некое государство» [45]. Идет «куда глаза глядят» искать другое царство и Иван–Царевич; о другом сказочном герое–страннике говорится просто, что он«вздумал чево итти в дорогу» [46]. Дурак на вопрос, зачем он идет, отвечает: «A Бог его знает» [47], другой дурак — народный любимец Ванюшка, долго лежавший на печке и отлежавший на ней бока, ни с того ни с сего вдруг кричит старшим, «умным» братьям: «Эх вы, тетери, отпирайте двери; хочу итти туда — сам не знаю куда» [48].

Искателей чудесного манит самая неизвестность искомого, и оттого они так часто сами не знают, куда идут и чего ищут. Преклонение перед мудростью «незнания» составляет неожиданную черту сходства между философией Сократа и сказкой всех народов.

Неизвестное есть вместе с тем и дальнее; неудивительно, что для обозначения отдаленности «иного царства» в сказке имеется множество образных выражений. Оно называется то «тридесятым», то «трехсотым» государством. По одной версии, ехать туда нужно «тридцать дней и тридцать ночей» [49] по другой, «кривой дорогой три года ехать, а прямой — три часа; только прямо‑то проезду нет» [50]. Туда устремляется вихрь, заносивший «неведомо куда» [51]. Поэтому на вопрос: «сколь далеко до нового царства», южный ветер отвечает: «пешему тридцать лет идти, на крыльях десять лет нестись, а я повею — в три часа доставлю» [52]. Есть и другие, еще более образные обозначения этого расстояния. Искомое царство от нас «за тридевять земель»; это тот «край света, — где красное солнышко из синя моря восходит»; и от того‑то обитательница этого чудного предела земли — вещая невеста Василиса Премудрая, испытывает тоску по синему морю, когда попадает в наши края [53]. Воображению, поднявшемуся над житейским к магическому, «иное царство» вообще рисуется как светлая солнечная полоса за горизонтом, «страна, где ночует солнце». У Костомарова передается рассказ южнорусской сказки о том, как ездил Ивась в терем солнца, построенный над синим морем, и спрашивал: зачем оно три раза переменяется. Солнце отвечало: «Есть в море прекрасная Анастасия; когда я восхожу утром, она брызгнет на меня водою — я застыжусь и покраснею; потом, поднявшись на высоту, я посмотрю на Божий свет — и мне станет весело; а вечером, когда я захожу, Анастасия снова брызнет на меня морскою волною — и я опять покраснею» [54].

Влечение к пределу, где кончается земля и начинается чудесная солнечная сторона — свойственно не одной только русской сказке, а сказке всех времен и всех народов. Исследователи, разумеется, имеют основания находить в этом образе «иного царства» остаток древнего солнечного мифа. Но нас интересует здесь не солнечное происхождение сказочных образов, а та непреходящая, человеческая их сущность, благодаря которой народная фантазия хранит и бережет их в течение многих веков после утраты веры в божественность солнца.

Есть одно неумирающее, всем векам и народам общее переживание мистического опыта, которое неизменно вызывается в нас закатом и восходом солнца. Это появление и исчезновение дня на нашем горизонте представляет собой естественное напоминание о неумирающем дне за краем земли, за пределами видимого нами земного круга; в этой таинственной дали полнота света и полнота жизни сохраняется и тогда, когда все земное погружается во мрак ночной или окрашивается унылыми, беспросветно серыми тонами, для сознания языческого страна, где ночует солнце, есть область подлинного бытия и подлинной жизни. А для сознания, поднявшегося над языческим боготворением солнечной стихии, те же величественные явления заката и восхода суть естественные символические напоминания о какой‑то запредельной славе. Это вечные возбудители восторженного настроения, духовного и в особенности сказочного подъема.

Нет ничего, что в большей степени вызывало тоску по «иному царству», чем серые однообразные тона нашей будничной прозы. Отвращение к этой жизни, где нет ни подлинного добра, ни подлинного зла, нередко заставляет людей искать не только света, но и тьмы.

Сказка знает и отмечает это опасное любопытство людей, не знавших горя, которые со скуки задаются вопросом: что я горя никакого не видал. Говорят: лихо на свете есть; пойду поищу себе лихо. И находят лихо, подпадают его власти и терпят от него горе [55].

Что же удивительного в том, что, побуждаемые теми же отталкивающими свойствами нашей призрачной жизни, люди с еще большею силою испытывают влечение в противоположную сторону, к неумирающему добру, к вечной красоте, к той светлой запредельной полосе, где не заходит солнце. Есть в сказке много свидетельствующих о силе этого стремления.

Чтобы достигнуть «нового царства», нужно совершить неимоверные подвиги, преодолеть несчетные препятствия, и прежде всего — бесконечное расстояние, отделяющее нашу действительность от лучшего «волшебного мира».

Отсюда — волшебные способы передвижения и волшебные предметы, предназначенные для этой цели — ковры–самолеты и сапоги–самоходы: с теми или иными видоизменениями они имеются в сказках всех народов [56]. Но для достижения сказочной цели недостаточно вещественных орудий: для этого требуется содействие живых сил — тех вещих животных, которые, преодолевают тяжесть земную, поднимаются «повыше леса стоячего, пониже облака ходячего». Чтобы попасть в «иное царство», нужно взлететь под небеса на крыльях орла или «моголь–птицы», а еще лучше нестись на крыльях ветра.

Недаром дается человеку содействие этих волшебных сил. Оно покупается тяжелыми жертвами — своего рода аскетическими подвигами. Чтобы вырастить крылья, которые поднимают его над землею, или приобрести нужную для этого помощь, человек должен быть готов отдать не только любимого коня, как в сказке о Иване–Царевиче, но и все свое достояние, последнее, что он имеет. А иногда и этого мало: чтобы долететь до цели, он должен собственным телом подкармливать несущую его вещую птицу.

Относящиеся сюда образы выражают собою одну из самых глубоких интуиций народной сказки. Есть, например, удивительный рассказ о том, как мужик (а подругой версии царь) хотел пристрелить раненого орла, но, вняв его просьбе, сжалился, взял в дом и кормил три года, скормил ему всю свою скотину, занимал у других и для этого проживался, на что и жаловалась его многочисленная семья. Три года (а по другой версии три дня) подряд пробовал орел подняться над землей и был не в силах. Наконец, по окончании срока кормления поднялся, опустился и молвил мужику: «Пора нам с тобой рассчитаться, садись на меня.