Два лотерейных билета - Ион Лука Караджиале

В полвосьмого утра г-н Попеску был дома. Его супруга всю ночь не сомкнула глаз от тревоги. Увидев, в каком состоянии вернулся муж, она заплакала. Вечером заходил приятель из министерства и оставил письмо…

Читает:

«Сегодня, когда я выходил из канцелярии, г-н Джорджеску, начальник, поручил мне передать тебе, что если завтра ты не придёшь на службу, то можешь вообще не приходить, так как он составит рапорт об увольнении и велит сломать замок в твоём ящике, где заперто дело Гольштейна. Сегодня приходили три депутата и подняли шум, что дела идут медленно. Завтра мы начнём работать в канцелярии в 8 утра. Пожалуйста, в твоих же интересах, непременно приходи. Начальник в бешенстве.

Твой верный друг,

Митикуца»

В пять минут девятого г-н Лефтер, вымытый и опрятно одетый, поднимается по ступеням министерства и спрашивает у дежурного в коридоре:

— Начальник у себя?

— Тутачки, — отвечает тот. — Приказал, как придёте, сразу к нему направляться.

Г-н Попеску спешит к кабинету и входит с пристыженным видом. Начальник, засунув руки в карманы, вышагивает взад-вперёд, заметив его, он останавливается:

— Пришёл?

— Да, г-н Джорджеску…

— Здесь нет господина Джорджеску! Здесь есть господин начальник… Принеси мне сейчас же дело Гольдштейна… И в другой раз знай, я тебя уволю! Государство платит служащим не за то, чтобы те ночью пьянствовали, а днём отлёживались — посмотри, в каком ты жалком состоянии! — а за то, чтобы они исполняли свой долг… Слышал меня? Марш за бумагами!

Служащий выходит, спотыкаясь. Подойдя к своему рабочему столу, он отпирает ящик и нервно вынимает кипу бумаг. Когда он собирается положить её на стол, у него из-под пальцев выскальзывает маленький согнутый пополам листочек. Он наклоняется к нему — поднимает — долго смотрит на него — вскрикивает…

О, Боги! Они все умерли! Они мертвы! Только Фортуна живёт и будет жить во Времени, бессмертная, как и оно!.. Вот они!.. Вот билеты!.. Вот, наконец, долгожданное ослепительное солнце, после непроглядной тьмы.

Г-н Лефтер спокоен — это спокойствие моря, которое решило, наконец, утихомириться после неистовой бури и отдохнуть: поверхность его безмятежна, без тени волнения, а на дне покоятся обломки кораблей, которые оно поглотило прежде, чем они успели добраться до гавани!

Он прячет на груди, между фланелью и кожей, в тканевый кармашек, два листочка бумаги, отпечатанные малиновым шрифтом, как ободки тех тарелок, которых уже не вернуть. Улыбаясь этому воспоминанию, он не спеша застёгивает жилет, усаживается на свой обитый клеёнкой стул и твёрдой рукой набрасывает на министерском бланке несколько лаконичных, но полных скрытой иронии строк:

«Господин министр,

Хрупкое здоровье не позволяет мне долее переносить тяготы службы.

Потому соблаговолите принять мою отставку с должности, которую я занимаю в этом достопочтенном министерстве.

Будьте так добры и т. д.

ЭЛЕВТЕРИЙ ПОПЕСКУ».

Он берёт дело, прошение об отставке и решительно входит к начальнику, который работает, уткнув нос в бумаги:

— Господин начальник, вот дело Гольдштейна.

— Хорошо, — отвечает руководитель, не поднимая головы. — Оставь его здесь.

— И ещё вот, «господин Джорджеску», очень прошу вас, возьмите и мою отставку.

— Ладно… Оставь её здесь.

— До свидания!

— Хорошо… Ступай.

Десять минут спустя человек, окончательно сбросивший с себя ярмо невыносимого рабства, заходит в банк, в котором хранились лотерейные депозиты.

— Не подскажете, где можно обналичить выигрыши в позавчерашних лотереях?

— Деньги хранятся в депозитарии, но их можно получить и у нас. У вас есть выигрышный билет?

— У меня их два, — без колебаний отвечает г-н Попеску, — и показывает билеты, изящно держа их двумя пальцами.

— Выигрыши крупные?

— Немаленькие… Два джекпота!

Банкир широко открывает полные восхищения глаза и тянется к билетам:

— Позвольте взглянуть.

Но г-н Лефтер медленно отводит руку с билетами назад, разгибает их и спрашивает:

— Разве у вас нет официальных списков?

— Да, конечно, вот они.

— Извольте, — чеканит г-н Лефтер. — Во-первых, у нас: ноль семьдесят шесть и триста восемьдесят четыре, Университет-Констанца.

— Нет, — возражает банкир, — сто девять тысяч пятьсот двадцать.

— Будьте добры, не путайте меня: сто девять тысяч пятьсот двадцать, Бухарест-Астрономия.

— Да нет, извините, — возражает банкир. — Бухарест-Астрономия: ноль семьдесят шесть и триста восемьдесят четыре.

Г-н Лефтер не совсем понимает почему, но чувствует, что это конец, и падает, белый, как мел, на стул рядом с конторой, машинально протягивая руку с билетами. Банкир берёт их, внимательно смотрит на списки, на билеты, на их обладателя, и улыбаясь, также без колебаний, сообщает г-ну Лефтеру, который тупо слушает:

— Видите ли, уважаемый, вы ошиблись. И вот почему… У вас… Право, странное дело… Как так получилось?!.. Чёрт возьми!.. Ваш лотерейный билет имеет точно такой же номер, как тот, что выиграл в другой лотерее и…

— И что?

— … и наоборот.

При слове «наоборот» г-н Лефтер багровеет, как печень, поднимается на ноги, и разражается потоком слов:

— Наоборот! Не может быть, господин! Невозможно! Наоборот! Это шарлатанство, понимаете! Я вам покажу, как заниматься подлостями и издеваться над людьми, ведь это эксплуатация, вы ненасытны, как вампиры, честные люди обливаются потом, потому что слепо верят в ваши россказни и ваши еврейские биржевые махинации, ведь мы дураки, и даже не подумаем однажды взять и, понимаешь ли, взбунтоваться… да! взбунтоваться! Именно так: дураки! дураки! дураки!

И он принялся стенать, хлестать себя ладонями по глазам, бить кулаками по голове, топать ногами, и устроил такой шум, что банкиру пришлось вызвать представителей охраны порядка, чтобы избавиться от г-на Лефтера…

Если бы я был одним из уважающих себя и пользующихся большим уважением авторов, я бы закончил свой рассказ так…

Прошло много лет, всякий, кто посещал Цыганештский монастырь, мог встретить там темноглазую старушку, высокую и сухонькую, как святая мученица, с большой волосатой родинкой над левой бровью и экзальтированным взглядом. Она не говорит ни слова, не отвечает ни на какие вопросы, не делает ничего плохого, напротив, ведёт себя очень смирно. Лишь одна странность выдаёт, что за её ясным ликом мерцает пошатнувшийся рассудок: весь день матушка Элефтерия собирает черепки (где только она их находит?) и тщательно прячет в своей низенькой келье.

В это же время, далеко оттуда, в шумном хаосе Бухареста, на глаза прохожим попадался неспешно гуляющий старичок, скукоженный, морщинистый, но безмятежный, как море, которое, наконец, улеглось после неистовой бури и решило отдохнуть.

Изо дня в день он прогуливался по одному и тому же маршруту: утром взад-вперёд вдоль здания Университета, а вечером, когда появлялись звезды — вокруг пожарной Обсерватории, недалеко от развилки бульвара Паке, блаженно шепча одно и то же слово: «Наоборот!.. да, наоборот!»… — обманчивое