Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера - Дмитрий Бавильский

21

Кстати, идеальными, но совершенно безнадежными в своей утопичности сувенирами могли бы стать осколки зеркал, рассыпанные в крытых арочных переходах соттопортего, на площадках перед церквями или же на пятачках перекрестков мерчерии. Идеальными, поскольку волшебная сила отражений действует, пока зеркальные обломки транслируют аутентичные отражения, мгновенно сдуваясь за пределами города.

Так же и книга, сочиняемая параллельно жизни, с одной стороны, поднимает тебя в собственных глазах, с другой – вызывает восхищение и зависть у знакомцев. Главное объяснить им, что ты… Венецию не так уж и любишь.

22

Точнее, не то чтобы не любишь, но просто не сходишь по ней с ума. Воспринимаешь как данность. В поисках понимания и точек соприкосновения люди горазды хвататься за любые проявления внешнего: ага, раз зачастил в Венецию, значит, логично, жить без нее не можешь. Не так, что ли?

Конечно не так. Наконец-то ты нашел комфортный и ненапряжный, достойный источник применения сил. Точку опоры приложения теорий и практик, лабораторный локус, дающий возможность максимально четко изложить накопившийся опыт.

Но любовь ли это пристальное внимание и желание отдавать ей время и деньги, внимание и силы?

У меня есть приятель, больше двадцати лет читавший Набокова, с тем чтобы в конечном счете написать о Набокове большую книгу. Но может ли он назвать Набокова своим любимым писателем?

Мотивация, впрочем, записана в его набоковском «дневнике наблюдений», поэтому случая можно не искать, но выписать цитату:

«Ответ: я ловко преобразился в писателя-сочиняющего-большую-книгу-о-Набокове, и мне совершенно не хотелось преображаться вспять, терять этот крайне приятный статус. Большое счастье – работать над такой книгой».

Чужой город невозможно присвоить. Можно, однако, вырастить у себя внутри знак причастности к тому, что тебе не принадлежит и никогда принадлежать не станет: уплотнение книги, завязь которой растет буквально на глазах.

23

Главным впечатлением от первой Венеции было не то, что видел, но скорее то, что чувствовал, пока по улицам летел. Легкость, с какой она раскладывается перед тобой, демонстрируя богатства. Обманчивая открытость, на дорогах которой никто не встречает препятствий.

Город раскрывается, подобно лабиринту, когда у тебя в руках – путеводная нить. Даже если ты здесь в первый раз и лишь полчаса назад сошел с корабля на сушу, город успевает обступить своей доступностью, подхватывая воздуховодом, едва ли не за руку ведет в закрома.

Никогда, кажется, интуиция не работала у меня с такой полнотой, заранее зная, что ждет за тем или иным поворотом. Это, с одной стороны, снижает степень удивления, поскольку все, что свершилось, уже будто бы было внутри пережито в расфокусированном, что ли, виде. А с другой – именно это обманчивое déjà vu обрекает фланера на ощущение сна, в котором внутренний голос рассказчика способен опережать события.

24

Только потом, много лет спустя, осознается, что многочисленные каналы – не преграда, но награда раскрытия ничем, никем не заслоненной перспективы.

Город этот размят до последней стадии гуттаперчевости столетьями поточного туризма, отработавшего русла бесконечных потоков до каждой градостроительной запятой, из-за чего, между всем прочим, Венецию невозможно: а) удивить, б) заставить себя запомнить или хотя бы на самое короткое время, в) задержаться в этих дырявых объятиях. Непременно вымоет, изгонит без стыда и следа, забудет в ту же минуту, если, конечно, вообще заметит. Я даже не знаю, что нужно сделать, чтобы она тебя заметила.

Но, кстати, нужно ли, чтобы замечала?

Может быть, прошелестеть стороной, тенью тени, не вступая ни в какие отношения с резидентами каменных островов, гораздо удобнее для самосохранения, чем таки вступать и вязнуть в городе, постоянно сравниваемом с кладбищем? Тем более если, как заклинание, постоянно повторяешь, перед тем как уснуть: «Венеция – для меня, а не я – для Венеции».

Впрочем, легкость «покорения» (продвижения) вглубь обманчива. Открытость Венеции обманчива вдвойне: ведь эти же самые столетья туризма помогли ей эволюционировать в стену тотального отчуждения и полнейшей отгороженности аборигенов от всего, что вокруг.

Впрочем, те, что остались, ведут себя так же, как звезды шоу-бизнеса, которым никогда не грозит остаться в одиночестве и которые вынуждены держать фасон даже в туалетной комнате. Мне, прилетевшему сюда из города, некогда официально закрытого для приезжих, это бросается в глаза особенно остро.

25

Многочисленные степени защиты и тотального отчуждения, превращающие любой венецианский пятачок в театр с обязательной «четвертой стеной», разомкнутой в бесконечность, свойственны городам конвейерной текучки «розового гноя» (как обозначил посетителей своих выставок Илья Кабаков), «всемирным туристическим центрам».

И напротив, места, как бы стертые до полного неразличения из-за отсутствующих в них достопримечательностей (пунктиков и пунктумов любого сорта), требуют болезненной эмпатии, повышенного внимания и постоянной семиотической отзывчивости, поскольку не думают о себе вообще ничего. Даже тени или хоть сколь-нибудь отвлеченной рефлексии.

Неизвестно, кстати, что еще лучше для отдельно стоящей «творческой единицы»: состояние первоназывателя Адама, дающего имена всему, что вокруг, или же соревнование с бесконечным количеством предшественников. Как самых великих, так и тех, чьи имена благополучно забыты, а тексты растворены в чужих текстах.

Многовековой культурный слой, правда, уже тем хорош, что едва ли не силком вытаскивает нас из актуального контекста, заставляя «с простынь // бессонницей// рваных // срываться,// ревнуя к Копернику,// его, а не мужа Марьи Иванны// считая// своим// соперником…».

Ага, значит, это – любовь все-таки?

26

Любовь взаправду и взахлеб. Постоянно, о чем бы ни думал, дергающая за рукав. Или же за штанину, как какое-нибудь домашнее животное. Может быть, уже упомянутый Мандельштамом попугай? Кошка? Кот?

Венеция, безусловно, кошачий город, хотя на первый план и внутрь фотографий лезут в основном собаки. Псы-туристы, поводыри и прочие гости столицы.

Упоминая о животных, почему-то вспоминаешь Учелло, обвиненного Вазари чуть ли не в зоофилии. Закамуфлированно, разумеется, но очень уж как-то навязчиво, настырно.

27

Впрочем, самый забавный случай, описанный у Вазари в главе, посвященной биографии Учелло, связан с безоценочным сыром. Точнее, с тем, что, работая в монастыре Сан-Миньято под Флоренцией, художник ел только сыр, которым его кормил местный аббат. И так Учелло этот сыр надоел, что, будучи человеком скромным, он начал избегать работодателя, видимо выжидая, пока отвращение к сугубо молочному рациону не пройдет.

Из-за этого Учелло начал бегать от хозяев, а когда те посылали к нему гонцов, прятался и от них. Или вовсе убегал. Один любопытный монах, тем не менее, подкараулил Учелло и спросил, почему он бегает от него. Учелло ответил, что больше не может есть сыр, которым начинены пироги и супы этого ордена.

– Ибо я боюсь, что превращусь в сыр и меня пустят в оборот вместо замазки, так что в этом случае меня будут звать уже не Паоло, но Сыр Сырничем.

28

Между тем Учелло, насильно посаженный на сырно-творожную диету, работал тогда вполне венецианскую, по колориту и общему духу, картину, чье описание сохранилось лишь у Вазари:

«Он написал также во дворе Сан-Миньято под Флоренцией зеленой землей и отчасти красками жития святых отцов, где он не очень следил за единством колорита, которое необходимо соблюдать в одноцветных историях, так как он фоны написал голубым, города красным цветом, а здания по-разному, как бог на душу положит, и в этом сплоховал, ибо предметы, изображаемые каменными, не могут и не должны быть разноцветными…»

Я очень люблю его «Битву при Сан-Романо: Бернардино делла Чарда падает с лошади» из флорентийской Галереи Уффици. Очень странно, что Учелло не попало от Вазари за цвета лошадей, которых он изобразил здесь не только белыми и желтыми, но также оранжевыми, красными и синими.[2]

29

И хотя в Венеции нет ни одной картины или фрески Учелло, мне его свежесть и праздничность кажутся вполне веницейскими. Тем более что есть свидетельства о том, что Учелло посещал Падую и Венецию с «гастролями» (работал на выезде), где с ним и пересекался самый известный из Беллини, а Вазари – известный путаник и вполне мог что-то умолчать или перепутать: в его книге даже дата смерти и место упокоения Учелло написаны неверно. Так может, того, там, где-нибудь, на птичьих правах, могла и Венеция возникнуть? Тем более если большинство фресок погибло…

Ну, если не Венеция, то хотя бы Венето, Терраферма с фресками на сгоревших виллах, да та же Верона с Ромео и Джульеттой: в Чердачинском академическом театре драмы, где я работал завлитом, шел спектакль «Чума на оба ваши дома», поставленный Наумом Орловым по шекспировскому ремейку Григория Горина. Единственной декорацией к этой красивой постановке была матерчатая выгородка буквой «п», развернутой к залу и собранной из тяжелых тканей, расписанных фигурами всадников с одной из бойцовских картин Учелло (луврской), точно светящихся золотым шитьем.