Нечто из дерева - Огюст Дерлет

Так, великолепная стареющая примадонна, мадам Бурса-Де-Койер, «возвышалась памятником буржуазному вкусу, который, к сожалению, под ним не погребен». Коридон де Нёвале, последний писк нью-йоркской моды, оказывался

«…в лучшем случае – забавным шарлатаном, чьи сюрреалистические святотатства выставляют в витринах на Пятой Авеню те владельцы магазинов, чье знание искусства – несколько меньше того количества, которое можно разглядеть под микроскопом, хотя в своем чувстве цвета он – на десятом, после Вермеера, месте, даже несмотря на то, что ни в какой малости не может тягаться с Ахапи» .

Картины безумного художника Вейлена возбудили его экстравагантный восторг:

«Вот вам свидетельство того, что умеющий держать кисть и разбирающийся в цвете может увидеть в мире вокруг себя больше, чем та толпа темных и непросвещенных, которая смотрит на его полотна. Вот подлинное восприятие, не искаженное никакими земными измерениями, свободное от всяческих масс человеческой традиции – сентиментальных или же иных. Это тяга к тому плану, который вырастает из примитива, но вместе с тем поднимается над ним; фон здесь – события прошлого и настоящего, которые существуют в пограничных складках пространства и видны только людям, одаренным сверхчувственным восприятием, – что, возможно, и есть свойство тех, кто заклеймен как «безумец».

О концерте Фраделицкого, где исполнялись произведения нынешнего фаворита дирижера – русского симфониста Блантановича, – он написал так едко, что Фраделицкий публично пригрозил подать на него в суд:

«Музыка Блантановича – выражение той ужасной культуры, которая полагает, что каждый человек политически точно равен любому другому человеку, кроме тех, кто на самом верху, или, по словам Оруэлла, «более равны». Такую музыку не следует исполнять вообще, и ее бы не исполняли, если бы не Фраделкцкий, который, в самом деле, знаменит среди дирижеров, ибо в целом мире он – единственный, кто с каждым проведенным им концертом учится чему-то все меньше и, меньше».

Поэтому не было ничего удивительного в том, что имя Джейсона Уэктера было у каждого на языке. Его яростно поносили, и «Дайал» не могла не начать печатать получаемые письма; его превозносили до небес, поздравляли, проклинали, изгоняли из кругов общества, в которые до сего времени он был вхож, но превы ше всего – о нем просто говорили, называли ли его сегодня коммунистом, а завтра – отъявленным реакционером, ему было совершенно безразлично, ибо его редко где видели, кроме тех концертов, которые он должен был посетить, да и там он ни, с кем не разговаривал. Впрочем, его видели еще кое-где – в «Расширителе Кругозора», а также дважды сообщалось, что он был в хранилище редких книг Мискатоникского университета в Аркхаме.

Такова была ситуация, когда ночью двенадцатого августа за два дня до своего исчезновения, Джейсон Уэктер пришел ко мне домой в состоянии, которое в лучшем случае я мог определить как «временное помешательство». Его взгляд был дик, речь – еще более того. Время близилось к полночи, но было тепло; в этот вечер давали концерт, и он высидел ровно половину, после чего отправился домой изучать некие книги, которые ему удалось взять с собой из «Расширителя Кругозора». Оттуда он на такси приехал ко мне и ворвался в квартиру, когда я уже готовился ко сну,

– Пинкни! Слава Богу, что вы здесь! Я звонил, но никто не отвечал.

– Я только что пришел. Успокойтесь, Джейсон. Вон там на столе скотч и содовая – не стесняйтесь.

Он плеснул себе в стакан больше скотча, чем содовой. Его всего трясло, руки дрожали, а в глазах я заметил блеск лихорадки. Я подошел к нему и коснулся его лба, но он отмахнулся от моей руки.

– Нет, нет, я не болен. Вы помните наш с вами разговор – о резьбе?-

– Довольно хорошо помню.

– Так вот – это правда, Пинкни. Все это – правда. Я бы многое мог вам рассказать – о том, что произошло в Иннсмуте, когда его заняло правительство в 1928 году, и когда были все эти взрывы на Дьявольском Рифе; о том, что случилось в лондонском Лаймхаузе еще в 1911 году; об исчезновении профессора Шьюзбери в Аркхаме не так давно. До сих пор существуют места тайного поклонения прямо здесь, в Массачусеттсе, я знаю об этом, – так же, как и во всем мире.

– Во сне или в реальности? – резко спросил я.

– О, в реальности. Хотел бы я, чтобы это было во сне. Но и сны у меня тоже были. О, что за сны! Говорю вам, Пинкни, их достаточно, чтобы довести человека до экстатического безумия – когда он просыпается в этом земном прозаическом мире и знает, что существуют иные, внешние миры! О, эти гигантские строения! Эти колоссы, упирающиеся в чужие небеса! И Великий Ктулху! О, чудо и красота его! О, ужас и злоба! О, неизбежность!

Я подошел и, взявшись за плечи, резко встряхнул его.

Он сделал глубокий вдох и минуту сидел с закрытыми глазами. Потом произнес:

– Вы ведь мне не верите, не так ли, Пинкни?

– Я вас слушаю. Верить не обязательно, правда?

– Я хочу, чтобы вы для меня кое-что сделали!

– Что именно?

– Если со мной что-нибудь случится, заберите эту резьбу – вы знаете какую – вывезите ее куда-нибудь, подвесьте к ней груз и бросьте в море. Желательно – если сможете – где-нибудь под Иннсмутом.

– Послушайте, Джейсон, вам кто-нибудь угрожал?

– Нет, нет. Вы обещаете?

– Конечно.

– Что бы вы ни услышали, ни увидели или только подумали, что видите или слышите?

– Да, если вы этого хотите.

– Хочу. Отправьте ее назад. Она должна вернуться обратно.

– Но скажите мне, Джейсон… Я знаю, вы достаточно резко отзывались обо всех в ваших заметках последнюю неделю или около того… Что если кому-то взбрело в голову отомстить вам?

– Не смешите меня, Пинкни. Ничего подобного. Я же сказал, что вы мне не поверите. Это все резьба – она все дальше и дальше проникает в наше измерение. Нужели вы не можете понять этого, Пинкни? Она начала материализовываться. Впервые это случилось две ночи назад – я почувствовал его щупальца!..

Я воздержался от комментариев и ждал, что будет дальше.

– Говорю вам, я проснулся и почувствовал, как холодное влажное щупальце стягивает с меня одеяло. Я ощутил, как оно касается моего тела – я, знаете ли, сплю без ничего, если не считать постельного белья. Я вскочил, зажег свет – и оно было там, реальное, – я мог его видеть так же хорошо, как и чувствовать, оно сворачивалось, уменьшалось в размерах, растворялось, таяло – и потом снова исчезло в своем собственном измерении. А кроме этого, всю последнюю неделю до меня из этого измерения доносились звуки – я слышал пронзительную музыку флейт и какой-то зловещий свист.