Нечто из дерева - Огюст Дерлет

– Не могу этого сказать.

– Очень хорошо. – Он взял деревянную вещь и поставил ее обратно на камин. Вернувшись к столу, он сказал: – Боюсь, вы сочтете, что у меня не все в порядке с головой, Пинкни, но факт тот, что с тех пор, как она появилась у меня в кабинете, я стал осознавать, что существую в том, что могу описать как измерения, отличные от тех, что мы знаем, – короче, в тех измерениях, которые видятся мне во сне. Например, я совершенно не помню того, как писал эти рецензии; однако они принадлежат мне. Я нахожу их у себя в рукописях, в гранках, в своей колонке, наконец. Короче говоря, написал их я и никто другой. Я не могу публично от них отказаться, хотя очень хорошо себе представляю, что они противоречат тем мнениям, которые множество раз появлялись в печати за моей подписью. И все же нельзя отрицать, что их пронизывает некая любопытно внушительная логика. Прочитав их – и, кстати, те негодующие письма, что я получил, – я несколько более подробно изучил эту тему. Невзирая на те мнения, которые вы, вероятно, слышали от меня прежде, скажу, что работы Богдоги действительно имеют отношение к гибридной форме раннего Каролинского культового искусства, а Третья Симфония Харриса действительно отчетливо и тревожно склоняется к примитиву, и возникает вопрос – не является ли их изначальная оскорбительность для традиционно восприимчивых или традиционно культурных людей инстинктивной реакцией на примитив, которое их внутреннее «Я» немедленно признает? – Он пожал плечами. – Но ответа на этот вопрос нет ни там, ни здесь, не так ли, Пинкни? Факт остается фактом: резьба, которую вы нашли для меня в Портленде, оказывает на меня иррационально тревожащее воздействие до такой степени, что я иногда не уверен, к лучшему оно или нет.

– Какое воздействие, Джейсон?

Он странно улыбнулся в ответ:

– Я могу лишь рассказать вам, как я его чувствую. Впервые я ощутил эту вещь сразу после вашего ухода, В тот вечер у меня была компания приятелей, но к полуночи гости разошлись, и я сел за пишущую машинку. Мне надо было написать обычную рецензию на фортепианный вечер, данный одним из учеников Фраделицкого, к с нею я разделался почти мгновенно. Но все время, пока я работал, меня не покидало ощущения присутствия этой резьбы: с одной стороны, того, как она попала ко мне – как подарок от вас, как предмет небольших размеров, располагающийся в трех измерениях. Другой план моего восприятия был протяжением – или вторжением, если хотите, – в иное измерение, в котором относительно нее я существовал вот в этой комнате как семечко рядом с тыквой. Короче говоря, когда я закончил свою маленькую рецензию, у меня оставалась очень странная иллюзия того, что резьба выросла до невообразимых пропорций; было некоторое катастрофическое мгновение, когда я почувствовал, что к изображению прибавилось само конкретное существо, которое колоссом высилось передо мной, – вернее, я стоял перед ним, прискорбно миниатюрный. Это длилось лишь какой-то миг, а затем отступило. Учтите: я сказал «отступило». Видение не просто прекратило существовать: казалось, оно сжалось, втянулось, будто действительно отступало из этого нового для себя измерения и возвращалось к своему подлинному состоянию, в котором должно существовать перед моими глазами, – ноне обязательно перед моим психическим восприятием. Так оно и продолжалось; уверяю вас, это не галлюцинация, хотя, судя по вашему выражению лица, вы думаете, что я выжил из ума.

Я поспешил его заверить, что вовсе так не думаю. То, что он говорил, было либо правдой, либо нет. Свидетельства, основанные на догадках, вытекающих из конкретных фактов, – его странных рецензий, – указывали на то, что он искренен; следовательно, для него самого то, что он говорил, было правдой. Значит, это все имело и значение, и мотивацию.

– Принимая все, что вы говорите, за истину, – наконец, осторожно начал я, – этому должна быть какая-то причина. Вероятно, вы слишком много работали, а это явление – проекция вашего собственного подсознания.

– Старый добрый Пинкни! – воскликнул он, смеясь.

– Если же это не так, то должна быть какая-то мотивация – снаружи.

Его улыбка исчезла, глаза сузились.

– Вы допускаете это, верно, Пинкни?

– Я предполагаю это.

– Хорошо. После третьего случая я тоже так подумал. Дважды я определенно списывал это на иллюзию органов чувств; в третий раз – уже нет. Галлюцинации как результат напряжения зрения редко бывают настолько сложными – они, скорее, будут ограничиваться воображаемыми крысами, точками и тому подобным. Поэтому если это существо принадлежит к культу, в котором оно – объект поклонения (а я понимаю, что это поклонение длится и по сей день, только тайно), то здесь, кажется, может быть только одно объяснение. Я возвращаюсь к тому, что уже сказал: эта резьба – фокус контакта с нами другого измерения во времени или пространстве; если это допустить, то ясно, что существо пытается дотянуться до меня.

– Как, – тупо спросил я.

– Ах, ну я же не математик, не ученый. Я всего лишь критик. Это заключение представляет собой крайние пределы моего экстракультурного знания.

Галлюцинация, по всей видимости, сохранялась. Более того, в часы его сна она жила сама по себе в ином плане существования, где Уэктер сопровождал осьминога с резьбы в другие измерения вне своего собственного времени и пространства без всяких трудностей.

В медицинской практике продолжительные иллюзии – случай не редкий, как не редки и те из них, которые обладают каким-то развитием, но ощущения, подобные тем, что испытывал Джейсон Уэктер, явно были более чем просто иллюзорными, ибо коварно проникали в сам его мыслительный процесс. Я довольно долго размышлял об этом в ту ночь, снова и снова ворочая в уме все, что, он рассказал мне о Старших Богах, о Великих Старых – о мифологических сущностях и о тех, кто им поклоняется, в чью культуру интерес Уэктера проник с такими тревожными для него самого результатами.

После этого я с опаской ожидал каждого выпуска «Дайал» с колонкой Уэктера.

То, что он написал за десять дней, прошедшие до нашей новой с ним встречи, сделало его темой всех разговоров культурного Бостона и прилегающих окрестностей. Удивительно, но осуждали его не все; правда, расхождения в точках зрения легко было предугадать. Те, кто прежде поддерживал его, теперь негодовали; те, кто раньше его бранил, теперь поддерживали его. Но его суждения о концертах и выставках, хоть и казавшиеся мне абсолютно неверными, не утратили своей остроты; его резкость и язвительность по-прежнему в них присутствовали, свойства его восприятия не изменились, если не считать того, что все вещи он теперь воспринимал просто под другим углом, совершенно отличающимся от его прошлой точки зрения. Его мнения были поразительны и часто просто возмутительны.