Партия в преферанс - Татьяна Моспан

А Колька тем временем шел по заросшей тропинке к дому.

Всего год, как дом стоял нежилым, а, казалось, что сроду здесь никто не селился. Узкая тропинка проросла травой, и башмаки мальчика мгновенно промокли.

«Надо было сапоги надеть», — запоздало подумал он.

Они со Славиком уже несколько дней вертелись возле дома. Внутрь не лазили, но вокруг все рассмотрели, как следует.

Да и как днем залезешь? Мишка Шатун пас недалеко деревенское стадо. Он, приметив ребят, глаз с них не спускал. Кто его знает, что у этого чумового, на уме? Все ребятишки в деревне его опасались, Шатун, он и есть Шатун, ничего доброго от него ожидать не приходилось.

Он, издали грозя Кольке и Славику пастушьим кнутом, пугал:

— Вот скажу вашим, что здесь шастаете, живо с поротыми задницами бегать будете!..

Плетка Мишки Шатуна, извиваясь, как толстая черная змея, громко щелкала. От этого мерзкого звука мальчишек мороз продирал по коже.

— Брр, — передергивал плечами Колька, а у Славика и вовсе поджилки тряслись.

Пастух был прав, старшие их бы точно не похвалили, если бы прознали, что ребята повадились шляться на Выселки. Мест, что ли, для игр других нет?

А с Шатуном и вовсе связываться было опасно, поэтому мальчишки решили идти сюда ночью, когда все заснут и никто не станет за ними подглядывать. Трусоватому Славику ночью идти совсем не хотелось, но отстать от приятеля он не мог.

С тех пор, как умер Пимен, дом был необитаем. Он так и стоял, как при жизни хозяина, большой, черный, пугая людей и птиц. Даже забор, поставленный Пименом, сохранился почти нетронутым, только в одном месте завалился, со стороны палисадника. Это тракторист, забурившись на Выселки по пьяному делу, свалил, а так бы ещё сто лет стоять забору. Во дворе тоже все осталось, как при хозяине, никто ничего не стащил, ни на что не позарился. Боялись люди этого дома. У кого другого и при живом владельце, не успеешь моргнуть, все попятят.

— Ну е-мое! — орал дядька Федя, когда со двора ночью свезли громадную железную бочку, припасенную рачительной бабушкой Маней.

Эту самую бочку Федя с матюгом самолично закатил под угол терраски, чтобы там скапливалась дождевая вода, стекая с крыши.

— Народ какой: что гвоздями не приколочено, все уе…ут! — долго ещё разорялся он.

Страшно ругался тогда дядька и пригрозил завести кобеля, чтобы яйца поотрывал на хрен любителям до чужого добра.

— На что нам кобель цепной, — останавливала разошедшегося сына бабушка Маня. — Его ведь как поросенка кормить надо. Жрать-то сколько будет! Дружков бы своих непутевых поменьше приваживал.

Словом, народ здесь жил бойкий. Свои, конечно, ничего не возьмут, деревенька Ежовка небольшая, все на виду, но рядом, километрах в двух, находилась центральная усадьба Родоманово, а уж там-то… Колька сам слышал, как бабушка, крестясь, рассказывала соседке, бабке Варе, что на центральной у кого-то лук повыдергали.

— Посадили две болшу-ущих грядки, хороший лук, крупный. Сами днями на работе, ребятишки ихние тоже где-то гоняют, а вечером, глядь: нет лука. Прошел кто-то, и как не бывало, а он уже за землю взялся.

Бабка Варя — бабушка Колькиного приятеля Славика — маленькая сухонькая старушонка, которую все взрослые в деревне за глаза называли не иначе, как Варькой, за скандальный и вредный нрав, плевалась:

— Дерьмо на лопате положи, и то украдут, нехристи!

С усадьбой Пимена все обстояло иначе. Сторонился народ этого дома, опасался. Другой бы давно на дрова растащили, а здесь даже ни одного стекла не вынули. И это в деревне, где любой материал в ход идет! Даже поленница дров как стояла при хозяине, так и стоит, покосилась только маленько. Дом словно сам был сторожем своего добра. И стерег хорошо!

А тот пьяный тракторист, что забор порушил, врезался вскоре в сосну. Говорили, покалечился сильно. Да не один. Приятель, что у него в кабине сидел, тоже пострадал.

Это последнее событие прибавило дому дурной славы, которой и без того было достаточно.

— Окаянное, тьфу, тьфу, тьфу, место, — плакалась бабка Варька, когда её прожорливая коза Марта в начале лета забралась по недосмотру в Пименов огород и свалилась в оставленный открытым колодец, — окаянное. Я всегда говорила.

Эта самая Марта, знал Колька, у кого только не набедокурила. У них в палисаднике весь куст сирени объела, паскудная скотина, громадный красавец дуб, что рос через дорогу, тоже обглодала. Характером вся в свою зловредную хозяйку.

Козу из Пименова колодца помогли тогда вытащить соседи, воды в нем не было — ушла, как Пимен помер, так и вода ушла, дивились люди, — но ногу прожорливое животное себе переломало, и её пришлось прирезать.

— Все равно порченая теперь, — твердила Варька.

Коза и впрямь выглядела уныло, не пошел ей впрок корм с Пименова огорода.

Колькина бабушка, Мария Федоровна, жалея козу, она всегда всех жалела: и людей, и животных, — уговаривала соседку:

— Да ты погоди, не режь, выправится скотина-то, эка, ногу сломала, поправится.

— Поправится, — ехидно прищуривалась Варька, — из куля в рогожку. Вон глазищи-то у неё какие бесовские стали, так и таращится ими, так и таращится. Ведьма, прости, Господи, а не коза. Даже мороз пробирает на неё глядеть.

Настя, узнав про Варькину козу, съязвила:

— Ну и хозяева! Из всей живности — одна коза, и за той недоглядели. Свинью недавно уморили, раньше времени резать пришлось. — Домовитая Настя возмущалась справедливо. — Я Варваре говорю: сганивается свинья, кабанчика просит, живое дело. Я своей, как только замечу такое, пи…душку хозяйственным мылом намажу, или самогоном можно, — и порядок, тут же выправляется, есть начинает. Ну, понятно, морковки на терке натру, того, сего. Всякая скотина ухода требует, а эти… — Настя презрительно махнула рукой. — Из Доронькиного семейства все на работу легонькие, что старая Варька, что дочь её Лидка. Та вообще тяжелее …ера ничего в руках не держала.

Мария Федоровна только ахала, слушая языкастую невестку.

— А коли решили заколоть сганенную свинью, так хоть выжди две недели, не режь, мясо нехорошее будет. Так куда… Не успеют. Хозяйство у них, — продолжала разоряться Настя. — Последний …ер без соли доедают!

Зловредная бабка Варька в долгу не оставалась:

— На том свете у тебя язык-то вытянут, да заставят раскаленные сковородки лизать.

— Ну, это когда ещё будет! — беспечно махала рукой Настя.

— Ну и невестушку тебе Господь дал, — закатывала глаза старая Доронькина, — ну и невестушку.

— Какая есть, побираться ни к кому не хожу. Ты вот до седых волос дожила, а ничего своего не имеешь, шляешься по деревне туда-сюда целый день: то за инструментом, то за медикаментом.

Заслышав такое, деревенские говорили:

— Ну, пошла Настя по напастям.

Она лепила правду-матку и за словом в карман не лезла, а уж частушек и поговорок знала столько, что никто в округе с ней сравниться не мог. Бывалые люди давились от смеха, стоило им услышать, как Настена приговаривала, заготавливая корм рыжему теленку:

— Капустного листу, да морковного дристу, да кружку воды, да …уй туды…

В Ежовке на неё не обижались, баба она была хоть и крикливая, но незлобивая и работящая. Одна бабка Варька её на дух не переносила, особенно после одной истории.

Дело было так. Лидка Доронькина из Москвы привезла в Ежовку своего мужика вроде как напоказ. Они были ещё не расписаны, но собирались. Бабка Варька сама лично деревню вдоль и поперек избегала, каждому сообщила радостную новость.

— Наконец-то Лидка счастье свое нашла!

Односельчане, на памяти которых незадачливая дочь Варьки привозила не то второго, не то третьего ухажера, недоверчиво качали головами:

— Ну, ну, дело хорошее.

Неизвестно, что бы из всего этого получилось дальше, не всунься в «хорошее дело» старая Доронькина.

Московский ухажер оказался мужиком хлипким. Вскоре выяснилось, что у него радикулит.

— Жуткие приступы у мужика, жуткие, второй день лежит, не поднимается. Лидка не знает, как его на ноги поднять. Скрутило его, ох, скрутило!

Односельчане переглядывались.

— Хлипкий народ в Москве, хлипкий. Того бы парня на покос, да на уборку урожая, живо про болячки свои забыл.

— Лидка ему компресс из самогона сделала.

Деревенские мужики возмутились:

— Эка, чего выдумала, добро переводить!

В дело вмешалась Федина Настя:

— Печку растопи, пусть лежит на кирпичах и греется.

— Настенька, ему и подняться-то больно, — плаксивым голосом выговаривала Варька. — Забрался на печку, а слезть не может. Душно ему там, плохо.

«Еще бы не плохо, — чесался у Насти язык, но она сдержалась, — если на печку всякую рвань и дрянь пихаете. Там небось вонища такая, хоть топор вешай. Прежде чем человека сунуть, выгребать грязь полгода надо».