Последний грех - Алексей Котрунцев

Школу Пыха бросил в третьем классе. Или она отрыгнула его, как неудобоваримый кусок?! Появляясь там в рваных, доходивших едва до щиколоток, штанах и старых резиновых сапогах, доставшихся в наследство от покойной матери, Прохор испытывал по полной жалящий яд детских насмешек. Одноклассники, и до того относившиеся к нему с неприкрытым презрением, теперь и вовсе звали его коротко и хлестко — Чмо. И возразить Прохору было нечего. При подобных жизненных проблемах у, и без того не очень развитого, мальчика возможности учиться не стало никакой. А вскоре к нападкам одноклассников добавились и претензии учителей, морально сношавших нескладного ученика. Пропустив однажды занятия, Прохор вдруг почувствовал, что ничего страшного не произошло. Да и вряд ли произойдет, если он не пойдет в школу и завтра. Он так и сделал. Правда, зачатки какого-то самосознания умерли в нем не сразу, поэтому совсем школу он не бросил. Появляясь в ней раз-другой в неделю, Прохор, получив порцию плевков и обид, опять исчезал на несколько дней. Естественно, с каждым разом перерывы только увеличивались, пока мальчик вовсе не перестал появляться в учебном заведении.

И почти никто из педагогов о нем не вспоминал, будто и не было никогда такого ученика. Да и общая успеваемость в классе пошла вверх. Лишь 73-летняя Руфь Моисеевна — преподаватель немецкого и отличник еще советского образования вспомнила об оборвыше на педсовете.

— Руфь Моисеевна, да вы что говорите? Какое возвращение, когда он даже дома не ночует?! — Директор непонимающе развела руками. — Говорят, в лесу шалаш себе построил, там и прячется.

— Потому и прячется, что отец пьет безбожно и лупит его, как сидорову козу.

— И что вы предлагаете — отца перевоспитывать?! Так поздно уже. А вопрос этот предлагаю закрыть, даже не открывая, и не задерживать более коллег.

Но Руфь Моисеевна не сдавалась. Стукнув сухим кулачком, она сверкнула темными глазами и встала.

— Это — ребенок! И мы, как педагоги, в ответе!

— И что?! Его же никто не выгонял, пусть приходит и учится. Верно, коллеги?!

Коллеги, хоть и согласно, но недовольно загудели. Вопрос с учеником, которого они не то, что видеть, слышать о нем не желали, опять выходил им боком. На личном подворье мычала недоеная скотина, картошку пожирал колорадский жук, а тут опять этот обалдуй. По одному и при молчаливом согласии директора, коллеги быстро покинули и его самого, и бубнившую об уровне педагогического самосознания, старуху. Директору пришлось брать удар на себя.

— Руфь Моисеевна! Послушайте, у нас уже давно другая жизнь. Учителей скоро за людей считать перестанут, итак зарплата — три копейки, только огородами и выживаем. Какой тут, извините, уровень самосознания — с голоду бы не подохнуть. А Лажечникова нам все равно не спасти — у него наследственность, сами понимаете, неподходящая. Читать-писать научили, в ведомости распишется — и, слава Богу. Скотникам или трактористам, им немецкий язык или алгебра ни к чему. Разве вы не согласны?!

Старуха была не согласна, но директор уже встала и уважительно распахнула перед ней дверь.

— Прошу вас.

Руфь Моисеевна еще что-то говорила, но в целом вопрос был закрыт. После чего о Прохоре Лажечникове в школе почти не вспоминали. Разве, что мальчишки хвалились перед одноклассницами, как едва не накостыляли в огородах этому придурку, жалко, что сбежал. Да еще пустовавшее место на последней парте, со старым чернильным пятном, говорило, что здесь еще недавно кто-то обитал.

Неудивительно, что рос Прохор пугливым, грязным и всегда голодным. Благо, что соседские старушки, а больше цепкие руки не давали совсем загнуться с голоду. Но сельчане от такой адаптации сироты были не в восторге. Пару раз его едва не поймали, спасли быстрые ноги. А в последний — подпол бабки Матрены, где он отсиживался целую неделю. На восьмой день старушка вывела его поутру наверх и велела следовать за ней. Прохор возражать не стал.

Сначала они долго ковыляли до соседней деревни Мыльниково, а там местный тракторист добросил их до Покровки — большого села, едва не ставшим райцентром. Несмотря, что до нового статуса Покровка так и не дотянула, село могло похвастаться развернувшейся реставрацией старинного собора, самого большого на всю округу. С ним и были связаны надежды благообразной старушки. Не понимая, зачем им идти в церковь, мальчик, тем не менее, шагал туда смело и даже с интересом. В Покровке его никто не знал, а значит, и врагов там у него не было. Остановившись у церковной двери, бабка Матрена велела ждать ее здесь, а сама удалилась внутрь. Через минут пять дверь распахнулась, и старушка появилась в сопровождении бородатого дядьки в черной рясе.

— Вот он, — она ласково погладила Прохора по голове. — Проша-то.

— Крещенный?

— А как же.

Священник — отец Михаил, едва разменявший тридцатилетний рубеж, подозрительно прищурился и опять уточнил.

— А в школу что же — он ходил?

— Ходил, вроде. — Бабка Матрена не давала Прохору открыть рта. — Да только выгнали его оттуда.

Священник слушал старушечье шамканье, смотрел на блудливые глаза и костлявые руки Прохора и сомнительно качал головой.

— Ой, не знаю. Что-то он у вас больно худой.

— Так откуда же ему быть толстым, батюшка?! Питается, можно сказать, чем Бог послал. Совсем ведь пропадет мальчонка. А так при храме, на работах всяких. Возьми, благодетель ты наш, а?!

— А в детский дом не пробовали?

— Так кто ж его возьмет? При живом-то отце! Сам понимаешь.

— М-мм.

— Батюшка, ну, прояви милосердие — забери мальчонку.

Священник крякнул, отвел глаза, но отказать не смог. Пыха остался на подворье.

При храме у Прохора началась новая жизнь. Здесь его кормили, одевали, а самое главное — никто не бил и не издевался. Библейские заповеди и учение о Боге медленно, но верно стали проникать в детскую душу. Ему даже показалась, что вот она — настоящая жизнь: праведная, безгрешная и счастливая. С воодушевлением он помогал рабочим — таскал гвозди, арматуру, кирпич, а по вечерам слушал, как попадья — матушка Лизавета читала дочкам Библию. И даже, когда она заставляла его писать диктанты из этой книги, Прохор морщился, пыхтел, но не отлынивал.

Как-то, наблюдая за его стараниями в каллиграфии, матушка нечаянно оборонила.

— Что ж ты пыхтишь, как паровоз?! Пых да пых, не к лицу это.

— Да?! А я и не замечаю, — улыбнулся Прохор. — Больше не буду.

Но пыхтеть Прохор не перестал, а дочки отца Михаила, вместе с ним писавшие диктанты, теперь звали его Пыхой. Впрочем, Прохор не обижался — после плевков и обидных прозвищ, новое имя казалось ему даже ласкательным.

Идиллия кончилась через три месяца — с отъездом матушки Лизаветы. Увидев, что дочки священника собирают вещи, мальчик поинтересовался, куда это они собрались. На что получил исчерпывающий ответ: отец матушки, живущий в соседней области, теперь тяжело болен и вот-вот может представиться, а посему они и едут повидаться с ним. На подворье оставался отец Михаил, которого, несмотря на редкое общение, Прохор интуитивно побаивался. При храме были, конечно, еще деревенские старушки, следившие за чистотой, но на ночь все они уходили домой. Собор закрывали, и на подворье оставались трое — священник в своем доме, сторож дядя Ваня в будке у ворот и сам Пыха, спавший в комнатке хозяйственного пристроя. Перелома ничего не предвещало.

Но он все же случился. Спустя два дня мироустройство новой жизни дало трещину. Громадную и роковую. Склеить которую, как позже посчитал Пыха, было уже невозможно.

Ночью, в дверь его комнаты бахнул громовой удар. Потом еще и еще. Мальчик вздрогнул, проснулся и замер. Отдававшийся гулким эхом, стук продолжался. Пыха испуганно спросил.

— Кто там?

— Прошка, открывай!

Голос принадлежал отцу Михаилу. Смолистый бас священника не узнать было невозможно. Но вот интонация.… Почти так же — сбиваясь, гневно и громко кричал на него подвыпивший отец. «Может, и не открывать вовсе, молчать и все». Но новый стук едва не снес дверь с петель и, выбора у Прохора не оставалось. Он соскочил, отдернул щеколду и тут же получил удар дверью по лбу. Священник пнул ее ногой, отчего, стукнув по голове, та заставила мальчика плюхнуться на пол.

— Ты чего тут?! Спишь?

Прохор поднял глаза. В трусах, с всклокоченной гривой и осовелыми глазами отец Михаил возвышался над ним дородной массой.

— Да. Давно. — Слова вышли хриплые и едва различимые.

— А какого хрена ты спишь? Я о тебе думаю… забочусь о тебе, кормлю… а ты?! Ты обо мне думаешь?

Мальчик молчал.

— Это видал?!

Отец Михаил оттопырил трусы и вытащил короткую сардельку полового члена. Прохор оцепенел: «Что происходит?! Он что — сошел с ума? Неужели здесь возможно такое?». Мальчик зажмурился.