Русский бунт навеки. 500 лет Гражданской войны - Дмитрий Тараторин

Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше — военные успехи, единение нации, но счастье было так не долго.

Случилось так, что царь тяжко занемог. Что за болезнь с ним приключилась — сегодня понять затруднительно, но был он при смерти. Сыну его и наследнику на тот момент еще и года не исполнилось. Иван повелел собрать ближних бояр и просил их присягнуть царевичу. Тут и обнаружились тревожные для него тенденции. Никак не желали представители древних родов, чтобы после смерти царя во главе государства встала его жена Анастасия и ее родственники Захарьины, которые, хоть и были тоже боярами, но не княжеских кровей.

Без энтузиазма воспринял перспективу перехода реальной власти в руки царицыной семьи и Сильвестр. Он прекрасно помнил беспредел, который творили временщики в годы малолетства самого Ивана. Было о чем задуматься. Тем более, что была реальная альтернатива — права на престол имелись и у вполне себе половозрелого двоюродного брата Грозного — князя Владимира Старицкого.

В конце концов, правда, присягу наследнику Грозного после долгих уговоров и угроз все-таки дали. Иван, конечно, был, мягко говоря, озадачен. Немедленных репрессий после выздоровления, правда, не последовало. Но его доверие к членам Рады было подорвано. Похоже, что с этих пор он искал только повода, чтобы избавиться от некогда самых близких ему соратников.

Курбский утверждает, что осифлянин Вассиан Топорков посоветовал как-то царю не держать при себе советников умнее себя. И мысль эта запала в сердце самодержцу. Был ли Адашев умнее Грозного, сие нам неведомо, но одно очевидно. Именно период когда Иоанн Васильевич действовал исходя из разработок «коллективного разума» Избранной Рады был не только звездным часом его царствования, но временем, когда синтез Веры и Правды начал и самом деле реализовываться на практике.

Был проведен целый комплекс весьма благотворных реформ. Причем, принимались они в совещании со «всенародными» человеками. В феврале 1549 года состоялся, так называемый «Собор примирения». В нем приняли участие представители светской и духовной элиты. Царь огласил на нем перечень прегрешений, совершенных боярами в период его малолетства. И заявил, «что сердца на них не держит», а те, в свою очередь, повинились и обещали впредь служить государю верой и правдой.

А через два года состоялся знаменитый «Стоглавый собор» (уложение, принято на нем, было разбито на сто глав). В нем участвовали помимо высшей аристократии представители широких дворянских масс.

В частности, был принят «Судебник», согласно которому суд отныне вершился в присутствии представителей местного самоуправления. И это было только начало. Уже через четыре года суд и сбор налогов и вовсе были переданы в ведение выборных властей (излюбленных голов, земских судей и целовальников).

Прежде эти функции были закреплены за «кормленщиками», представителями Центра, каковые, собирая налоги, вполне официально, часть отправляли в казну, а часть оставляли себе. Разумеется, при такой системе открывался самый широкий простор для произвола.

Система «местничества», когда чины и посты получали в соответствии с древностью рода, а не исходя из личных заслуг, также была признана неадекватной Правде. И провозглашен был принцип первичности заслуг, а не родовитости. «Избранная тысяча» служилых людей (кадры для «дворянской гвардии» из челобитной Пересветова) получили поместью в окрестностях Москвы, дабы «всегда они были готовы на посылки».

Кроме того, в 1556 году было издано вполне революционное Уложение, согласно которому у помещиков, которые «многими землями завладели», а службой «оскудели», отбирались «преизлишки» и отдавались «неимущим».

Московский порядок уже при отце и деде Грозного был основан на тотальной государственной повинности всех сословий. Поместья жаловались на условиях верной службы государю. Если, к примеру, воин становился инвалидом и не мог исполнять свои обязанности, ему оставляли во владение ровно столько, чтобы мог прокормиться он и его семья, излишки перераспределяли в пользу годных к службе. В то же время, существовала своеобразная страховка: детально был разработан порядок обеспечения безбедного существования вдов и детей павших.

Теперь же устанавливались четкие служебные обязанности дворян, увязанные с благосостоянием каждого конкретного владельца. С каждых 100 четвертей «доброй угожей земли» следовало выставить одного всадника в «доспехе в полном».

Такими были реформы правительства, состоявшего из учеников нестяжателей. Русь становилась подлинно «социальной монархией».

Но парадокс в том, что в эти же годы «заволжские старцы» были окончательно осуждены на церковных соборах. Осифляне одержали верх во внутрицерковной борьбе. Недалек был их триумф и в общегосударственном масштабе.

Первая кровь

Ливонская война, которую царь начал вопреки мнению Рады, фактически предвосхищала петровские баталии, поскольку велась она с той же целью — за выход в Балтику. Рада настаивала на первоочередном решении «крымского вопроса». И стратегически оказалась права. Обнаружилось это позже, когда татары вновь как во времена прадедов Ивана выжгли Русь, истощенную «прорубанием окна в Европу».

Со стратегической точки зрения атаковать Ливонию, имея в тылу агрессивный Крым, было, мягко говоря, не рационально. Кроме того, стоит отметить, что, разумеется, Орден никак не являлся для Москвы угрозой. А вот татары постоянно промышляли на Руси и Украине, угоняли в полон православных, которых потом продавали на Черноморских невольничьих рынках.

Другой вопрос, что находившийся в фазе глубокого упадка Ливонский орден представлялся легкой добычей. Правда, по меньшей мере, странно было не предположить, что за его «наследство» готовы драться такие серьезные конкуренты Руси, как Речь Посполитая и Швеция.

Члены Рады указывали на то, что защита Веры, безопасность населения не только пограничья, но и центральной России требуют окончательного решения татарского вопроса. Курбский писал, что он и его соратники мечтали «избавить в орде пленных от многолетнего рабства». А с Ливонией вполне можно было и обождать.

Историки марксисты утверждали, что немцы, мол, не пропускали в Москву иноземных спецов, каковые стремились поделиться с русскими новейшими «техническими разработками», без которых никак не могли должным образом развиваться производительные силы. Ничего не скажешь, сильный аргумент для того, чтобы оправдать войну на два фронта.

После побед над Казанью и Астраханью, масштабная операция против Крыма по всем расчетам должна была увенчаться успехом. Был проведен даже пробный весьма знаменательный рейд на территорию противника. На западном побережье Крыма высадился русский десант во главе с братом лидера «рады» Данилой Адашевым (через несколько лет Грозный отправит его на плаху).

Современник писал об этом: «От самого начала, как и юрт Крымский стал, как и в тот Корсунский остров нечестивые басурмане водворились, русская сабля в нечестивых жилищах тех кровава не бывала, ни труба прежде сего не трубила, созывая воинство православных».

Более того, начала складываться военная коалиция. Москву готовы были поддержать в наступлении на Крымское ханство запорожские казаки во главе с легендарным князем Дмитрием Вишневецким, ногайские мурзы и некоторые князья Северного Кавказа.

То есть Крым и земли, которые позже назовут Новороссией могли стать частью Руси за двести с лишним лет до походов екатерининских генералов. И глядишь, лихой князь Вишневецкий за сто лет до Хмельницкого присоединил бы Украину к Руси.

Но царь планы Рады отверг. Более того, лидеры ее угодили в опалу. Раздражение против «шибко умных» советников слилось с подозрениями в их «неверности», в связях с Литвой, причастности к смерти царицы Анастасии.

Кроме того, под влиянием осифлян у царя сложилось собственная радикально отличная от взглядов членов Рады, философия власти. В своем ответном послании Курбскому он писал: «Неужели же это свет — когда поп и лукавые рабы правят, царь же только по имени и по чести — царь, а властью нисколько не лучше раба? И неужели это тьма — когда царь управляет и владеет царством, а рабы выполняют приказания?».

Таким образом, судя по всему, целый комплекс причин привел к падению правительства Сильвестра и Адашева. Первый был пострижен и отправлен в монастырь. Второй — в Ливонию на театр военных действий. В Дерпте (Тарту) ему вскоре повезло умереть своей смертью.

На его родственников и многих видных деятелей прежнего этапа правления обрушились репрессии. Почувствовав, что «снаряды рвутся все ближе», герой взятия Казани Курбский уходит в Литву. Шаг морально далеко небезупречный — князь бросил на родине жену и детей. Но, не эмигрируй он, смерть его на плахе или от ножа опричника была гарантирована.