История франков (Книги 1-5) - Григорий Турский

Следует отметить, что элемент чудесного играл значительную роль во всей христианской эстетике. Еще ранее апологеты христианства II-III вв. (Тертуллиан, Лактанций и др.) уделяли много внимания знамению (знаковому образу). Знамение, говорил Тертуллиан, лишь тогда является знамением, когда оно необыкновенно чудесно. Чудо для христианских писателей - это знак божественной силы11. Подобной силой, по их утверждению, не обладают языческие боги, и проповедники христианства, в том числе и Григорий Турский, не упускают случая посмеяться над языческими античными богами, а многие свои "знаки" наделяют чудесными силами.

С упрочением и распространением христианства процесс наделения святых церкви чудотворной силой все более углублялся и занял ведущее место в нарождающейся средневековой культуре. Все многочисленные нравоучительные и назидательные рассказы о чудотворной силе святых, мощах и чудесах, а также разного рода знамениях и видениях в сочинении Григория предназначались для зримо-эмоционального воздействия на умы в своей массе неграмотных и невежественных христиан тогдашнего варварского общества. Весь этот арсенал наиболее доходчивых и впечатляющих средств воздействия на верующих, с помощью которых служители церкви старались довести до их сознания довольно сложные, а порой и отвлеченные идеи и догмы церковного христианского вероучения, был направлен на то, чтобы доказать им, еще недавно язычникам, существование бога и могущества божественной силы, а также неотвратимость божьего возмездия в отношении тех, кто сомневается в его существовании и не соблюдает установленных им законов.

Христианская концепция истории определяет и все оценки событий и лиц, которые даются Григорием. Критерий деятельности всякого короля или вельможи определяется прежде всего одним - способствовал ли этот человек процветанию христианской веры, католической церкви, и турской епархии в частности. Король Хлодвиг, хитростью завладевший королевством рипуарских франков, истребивший многих своих родичей ради собственного единовластия, "ходил, по выражению Григория, - с сердцем правым перед господом и делал то, что было приятно его очам" (II, 40). Король Хлотарь, который заживо сжег своего мятежного сына Храмна с женой и детьми (IV, 20) и собственноручно зарезал своих племянников, детей Хлодомера (III, 18), не вызывает у Григория никакого осуждения, потому что он уважал епископов, похоронил с почетом св. Медарда, велел покрыть оловом церковь св. Мартина после пожара, перед кончиной посетил Тур и принес турским святыням много даров (IV, 19-21), и, что для Григория очень немаловажно, простил турской епархии податные недоимки (IX, 30). О приверженности Григория к боголюбивому Гунтрамну, несмотря на многие его жестокие поступки (V, 35; X, 10), уже говорилось. А ненависть Григория к Хильперику (человеку явно талантливому и любознательному, чьи стихи хвалил Фортунат и чьи добавления четырех букв к латинскому алфавиту, несомненно, были полезны для более точного написания германских имен и слов), объясняется не только плохим отношением Хильперика к турской кафедре, но и его склонностью к савеллианской ереси (V, 44). Но к чести Григория как историка необходимо отметить, что он не умалчивает ни о позорных делах тех, к кому он благоволит, ни о хороших делах тех, кого он недолюбливает. Он твердо помнит, что на нем лежит обязанность донести события современности до суда потомства ("...чтобы память о прошлом достигла разума потомков, не решился я умолчать ни о распрях злодеев, ни о житии праведников..." -1-е предис.), и старается это делать честно и нелицеприятно.

Сбор материала для "Истории" был в условиях VI в. очень труден, и если помнить об этом, то усердие и добросовестность Григория следует оценить очень высоко. Для вступительной части своего труда он использовал хроники Евсевия-Иеронима, Сульпиция Севера, Павла Орозия; из них он заимствует или перефразирует целые отрывки. Для истории V - начала VI вв. он извлекал сведения из сочинений и писем епископов того времени - Сидония Аполлинария из Клермона, Авита из Вьенна, Ремигия из Реймса (лица эти пользовались в потомстве прочным уважением, и сочинения их прилежно переписывались). Особую важность для него имели, по-видимому, сочинения историков V в. Сульпиция Александра и Рената Фригерида, касавшиеся первых войн римлян с франками; эти сочинения до нас не дошли, но Григорий их цитирует и сопоставляет (II, 9), причем делает это очень толково. Очевидно, он обращался и к местным летописям, которые велись в епископских городах, к епископским и монастырским архивам. Он текстуально воспроизводит Анделотский договор 587 г. (IX, 20), проповедь Григория Великого (X, 1), которая была в те дни знаменитой новинкой, и некоторые письма духовенства (IX, 39, 41, 42). Но, разумеется, главные источники сведений о варварском мире были устные. Он ссылается на рассказы старших современников и вообще "людей надежных" (V, 6). Многие из сохраненных им преданий о Хлодвиге и франкской старине восходят к франкскому дружинному фольклору. Там, где он сомневается в сообщаемых сведениях, он, по общему образцу древних историков, делает оговорку: "как говорят", "как многие говорят", "как передают".

Обрабатывался этот материал Григорием, по крайней мере, в два приема. Первую часть "Истории" составляют книги I-IV, доводящие изложение до смерти Сигиберта Австразийского в 575 г. Здесь речь идет преимущественно о событиях прошлого, сведения черпаются из письменных источников или устных преданий, хронология то и дело нарушается ради связности рассказа; в конце дается итоговое хронологическое резюме, характерное для христианских источников. Можно думать, что Григорий взялся за этот труд вскоре после своего избрания на турскую кафедру в 573 г. и, заканчивая его, не был уверен, что будет продолжать. Вторую часть составляют книги V-X, посвященные целиком событиям его времени, - чем дальше, тем он излагает события более подробно: 10 лет до смерти Хильперика (575-584) занимают две книги (V- VI), 8 лет после его смерти (584-591) - четыре (VII-X). События, за редкими исключениями, излагаются строго хронологически, по счету лет правления Хильдеберта, сына Сигиберта: этим Григорий как бы лишний раз подчеркивает, что даже в годы, когда Тур был под властью Хильперика, законным его владыкою оставался сын Сигиберта. Делались ли эти записи по горячим следам событий или с некоторым промедлением, сказать трудно. Так как кончается "История" событиями 591 г., а записаны они (как явствует из хронологической концовки) в 594 г., то такой интервал в три года между сбором и обработкой материала можно предположить и для предыдущих частей.

Отбирая из своего материала факты для включения в "Историю", Григорий отчасти был скован традиционными темами историка (придворные события, военные походы, смены епископов, чудеса и знамения), отчасти же был волен упоминать обо всем, что представлялось ему и его современникам интересным, о чем больше говорили вокруг. Этой возможностью Григорий пользовался очень широко, что и делает его "Историю" из ряда вон выходящим памятником средневековой культуры. Эпизоды его рассказа напоминают то приключенческую повесть (о бегстве Аттала, III, 15), то уголовную хронику (о Сихаре и Храмнезинде, IX, 19). Ни у какого другого раннесредневекового или античного историка (кроме, может быть, "отца истории" Геродота, также по крупицам собиравшего свой материал из первых рук и первых уст) такие эпизоды вообще не попали бы в историю: "...кто такие Австригизел, Сихар, Храмнезинд? Даже не племенные вожди; кровавые драки между ними в цветущую пору империи даже не побудили бы главного чиновника провинции отправить в Рим донесение"12. Перед нами редчайший случай заглянуть в психологию восприятия событий человеком раннего средневековья и увидеть, в каком живом и конкретном виде предстают они его сознанию и в каком пестром беспорядке теснятся в его памяти.

Современный историк, стараясь выделить из массы фактов, сообщаемых Григорием, такие, которые интересны для нашего понимания истории, часто сталкивается с неожиданностями. Например, казалось бы, что для Григория, сановника галло-римской церкви во франкском светском мире, разница между галло-римлянами и франками должна быть весьма существенна. Но это не так: лишь изредка ему случается упоминать, к какой народности принадлежат его исторические персонажи (например, послы: Вармарий-франк и Фирмин-галл, IV, 40); когда он называет кого-то варварами (III, 15), то это не столько противопоставление германцев романцам, сколько невежественных людей культурным (в таком значении использовал это слово и Фортунат, VI, 2, 7; в таком дошло оно и до наших дней). Причина понятна. Для христианского историка не было разницы между германцем и романцем, как для христианского апостола не было разницы между эллином и иудеем, была только разница между христианином и язычником; именно в этом сказывалась сплачивающая роль христианства в дробном мире раннего средневековья. Ф. Энгельс писал: "В христианстве впервые было выражено отрицательное равенство перед богом всех людей как грешников и в более узком смысле равенство тех и других детей божьих, искупленных благодатью и кровью Христа"13.