Феникс. Сгореть дотла (СИ) - Чейз Бекки

Из салона я выхожу последней. Стюардессы провожают дежурными улыбками и заезженными фразами благодарности за выбор авиакомпании. Я машинально киваю в ответ и иду в зону выдачи багажа.

Пока остальные пассажиры стаскивают чемоданы с ленты транспортера, я бросаю взгляд за ограждающее стекло, из-за которого радостно машет младший брат. Тимми всего шесть, и он был очень дружен с Глорией, поэтому мы до последнего откладываем печальную новость. Осунувшаяся Андреа держит его за руку.

Выискивая в толпе Робертсонов, я неожиданно замечаю знакомую фигуру, и спина покрывается мурашками.

Бармен? Здесь? Но как он нашел меня на другом континенте?

Ногу задевает чья-то тележка. Я уворачиваюсь, а когда поднимаю глаза — не вижу никого подозрительного. Встречающие продолжают высматривать знакомых, а те суетливо разбирают багаж и спешат к выходу.

— Кто же ты такой? — мое бормотание тонет в шуме аэропорта.

Неправильная молитва

После лекции по истории искусств нас ждет серьезный экзамен, но я не вникаю в монотонную речь профессора Грина. Едва поступив в Вандербильт[1], я рвалась на его курс и с нетерпением ждала каждое занятие, а теперь не могу сосредоточиться. Лишь однажды слух улавливает пару фраз из анализа «Божественной комедии» Данте.

— Буквальный смысл поэмы — изображение судеб людей после смерти. Человек, наделенный свободой воли, будет наказан за совершенные грехи и вознагражден за добродетель.

Интересно, а что бы Данте написал о страданиях при жизни?  О муках, в которые мы погружаем себя сами, когда не можем преодолеть потерю, боль или страх. Когда испытываем желание отомстить за смерть близкого человека и знаем виновника, но не имеем ни единого доказательства его вины.

Я до сих пор вспоминала европейскую поездку урывками, но чувство, что именно бармен подтолкнул Глорию к аварии, не отпускало ни на секунду. Я думала о ней каждый день. Снова и снова перечитывала полицейский рапорт и заключение о смерти, и не могла отделаться от ощущения, что они поддельные.

— В поэме Люцифер — страж пути к Чистилищу, — продолжает вещать профессор Грин, щелкая пультом и перелистывая слайды. — Шестикрылый и триликий демон. Среднее лицо — красное — символизирует ненависть. Правое — желтое — бессилие. И левое — черное — неведение. Давайте посмотрим, как его изображали современники Данте.

Кадры с картинами сменяют друг друга, отвлекая меня от размышлений. Рога, копыта, оскаленные морды, крылья как у летучих мышей — каждый художник старался показать зло отталкивающим.

— И, наконец, с появлением кинематографа демонические образы романтизировали.

Вместо темных репродукций на экране появляются скриншоты из фильмов и сериалов. Аудитория наполняется довольным шепотом — однокурсницы обсуждают смазливых голливудских актеров и сравнивают с парнями из братства «Фи Гамма Дельта»[2].

— Нашли время, — фыркаю я себе под нос.

С некоторых пор меня мало волнует жизнь кампуса. Плевать на вечеринки, сплетни и свидания — я с радостью обменяю их все на возможность докопаться до правды.

Кто еще находился в баре в тот вечер? Что помешало нам с Глорией уйти оттуда вдвоем? Я сотни раз спрашивала себя об этом, но мне по-прежнему мешала избирательная амнезия. Еще один вопрос прибавился к списку загадок позавчера — почему я потеряла сознание после похорон Глории и очнулась в часовне в противоположной стороне кладбища?

Лекция заканчивается, и профессор оставляет несвернутым последний слайд с темным фоном, сквозь который проступают налитые кровью глаза. Пока все записывают задание, я неотрывно смотрю на них. И воображение против моей воли дорисовывает знакомое лицо.

Церемония прощания затягивается. В церкви при оклендском кладбище[3] мало народа — не занята и половина скамеек — но каждый стремится поделиться воспоминаниями о Глории, начиная с бывших одноклассников и заканчивая коллегами по работе. Говорят долго, с паузами и еле слышным всхлипыванием. Стараются сдерживать эмоции, чтобы не делать больнее родителям, но эти невыплаканные слезы лишь обостряют их страдание. 

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Глория всегда была душой компании, — с трудом выдавливаю я, когда подходит моя очередь.

Господи, как же это избито. И как же сложно подобрать слова! Я бормочу еще что-то, но речь заглушают рыдания миссис Робертсон. Только теперь она начинает осознавать происходящее.

Стушевавшись, я занимаю место на дальней скамье. К гробу выходит пастор и начинает проповедь. С четверть часа он упоенно читает псалмы, умело чередуя их с рассказами о Глории — о пении в церковном хоре в детстве, об участии в благотворительных сборах, о помощи приютам. Оказывается, я многого о ней не знала.

Мой взгляд рассеянно блуждает по потолку церкви. Я чувствую себя неуютно и выхожу первой, когда пастор заканчивает прощальную речь. Идти к месту захоронения необязательно, но я все-таки бреду с толпой и, как и все остальные, получаю розу из рук сотрудника похоронной службы. Надо подождать еще десять минут, положить цветок на лакированную крышку, и тогда можно будет уезжать с кладбища без угрызений совести.

На соседнее надгробие садится бабочка. Я взмахиваю рукой, чтобы рассмотреть узор на ее сложенных крыльях, когда она взлетит, и замечаю движение — за ближайшими деревьями мелькает чья-то фигура. Мужчина стремительно удаляется, и я не вижу лица, но знакомый темный ореол за его спиной не дает мне покоя.

— Лиз, — дернув сестру Глории за рукав, я показываю нужное направление. — Заметила того типа?

— Старика, который обходит лавочку? — уточняет она.

— Нет же, мужчину в костюме. Брюнета с…

— …тростью, — перебивает Лиз. — Вижу, только он седой. 

Не продолжая спор, я кидаюсь вслед за мужчиной. Никакой он не старик. Я еще не ослепла, чтобы перепутать цвет волос, и у меня нет галлюцинаций.

Петляя вокруг могил, я постепенно сокращаю расстояние между нами. За склепами и вековыми дубами легко прятаться, и мне почти удается его догнать, когда мощеная дорожка внезапно пустеет. Я кидаюсь то вправо, то влево — никого. Он исчез!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ — Вот же гад! — раздраженно пнув столб ближайшей ограды, я разворачиваюсь… и впечатываюсь лицом в чью-то грудь.

В расстегнутом вороте рубашки мелькает знакомый узор — змея и пламя. Предчувствие не обмануло, это снова бармен! И он не просто следил за мной в аэропорту, но и отыскал в городе.

— Ты…  — я машинально отступаю назад.

— Все-таки узнала, — красные глаза знакомо прищуриваются — бармен взбешен.

Я тоже не могу унять вспыхнувший гнев:

— Я вызову полицию, извращенец. И расскажу им про преследование.

Одним своим существованием он пробуждает во мне ярость, хотя обычно я себя контролирую.

— Это ты бежала за мной, — его губы изгибаются в циничной улыбке.

— Но не я прилетела за тобой из Брюсселя, — хочется не просто язвить, а вцепиться в ухмыляющееся лицо и хорошенько расцарапать.

— Даже не пытайся, — предостережение не дает мне замахнуться.

Он говорит тихо, но и в шепоте я слышу едва сдерживаемую злость.

— Кто ты, черт побери?

— А каким ты меня видишь?

В темнеющих глазах мелькает интерес — теперь они почти бордовые — а я озадаченно замираю. Какая разница? И почему его это вообще волнует?

— А что, возможны варианты?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Бармен игнорирует нервный смешок:

— Отвечай.

— Наглым, самоуверенным и опасным. Способным уничтожить человека, как ты сделал с Глорией, — я осторожно шарю в кармане, чтобы включить в смартфоне режим диктофона. — Признайся, это ты подмешал нам что-то в выпивку.

Манипуляции остаются незамеченными. Может быть, мне все-таки удастся сделать запись.