Мальчишки из Васильков. Повести. - Анатолий Домбровский

Совсем иначе обстояло дело с Сониным протеже Григорием Шуром. У него решительно ничего не получалось. Едва мы приступили с ним к очередной пробе, как у Сони глаза из голубых становились черными, и лицо приобретало выражение глубоко несчастного человека. С мольбой она поглядывала на меня, надеясь, что на этот раз мне удастся нащупать в Григории и открыть миру хоть какой-нибудь артистический дар, хоть кроху, хоть песчинку таланта. Но Шур никак не проявлялся. Он забывал и путал слова, у него была ужасная дикция, но зато совершенно обворожительная улыбка, которая обескураживала меня и не позволяла сказать решительное «нет». К тому же мне было очень жаль Соню и очень не нравилось то, что Лука принимался злорадно хохотать, едва Григорий появлялся на сцене. Я несколько раз просил Луку удалиться. Он уходил в свою кинобудку и хохотал там. В конце концов мы нашли для Григория подходящую роль. В пьесе, которая называлась «Обед на четыре персоны» — речь в ней шла о полевом стане, о четырех трактористах, — мы поручили Григорию роль тракториста-лежебоки, который, лежа на боку и время от времени зевая, произносил либо: «о-хо-хо», либо «у-ху-ху». На самом же деле, не по пьесе, Григорий был хорошим трактористом, о чем я не раз читал в районной газете.

Как только мы нашли роль для Григория, Соня Замятина успокоилась, а Консул перестал хохотать и загрустил.

— Как успехи? — спросил я его однажды. — В каком кружке невеста?

Лука улыбнулся, сощурил глаза и сказал:

— Кое-кто уже освещает зеленым светом мой бронзовый римский профиль. Ведь талант, как вы знаете, манит…

Зеленые глаза были только у одной нашей хористки. Они принадлежали молодой учительнице совхозной начальной школы Зинаиде Петровне.

Силами нашей художественной самодеятельности в канун Нового года был дан трехчасовой праздничный концерт. Под конец у меня пропал голос — я вел конферанс, — но на этот раз, как выяснилось, от холодного шампанского, которым угостил меня в антракте Егор.

— Ну, брат, — хвалил он меня, сжимая ручищей мое плечо, — ну, брат… Такого и по телевизору не показывают. Это ж хорошо, а? Хорошо! Молодец! Я дам тебе дом, обязательно. Если к тому времени не удерешь, — добавил он смеясь. — Не удерешь?

— Если ты запишешься в драмкружок, не удеру, — ответил я.

— Смеешься, Ген-Геныч. Директор совхоза играет на сцене… Как по-твоему это можно назвать?

— Нерон был императором, однако не гнушался сцены, — сказал я.

— Мне бы с ролью директора справиться, — вздохнул Егор.

— А что такое?

— Да разное, — махнул он рукой. — Газету вчера видел? Областную. Там нас изрядно поругали… За дело, — поспешил он добавить. — Но это только цветочки. После праздника на бюро райкома приглашают. Обвиняют в нетребовательности… Мягкое у меня сердце, Ген-Геныч. Не научился бить кулаком по столу, а надо.

— Надо ли?

— Иногда надо. Урожайность зерновых у меня самая низкая в области — на этих камнях ни черта не растет, виноград не уродил, кормов для птицы и скота заготовили мало... А ты — в артисты. Только этого мне не хватало... Но ничего, переживем. Поколотят, крепче станем. Такая диалектика. А концерт — великолепный, душа тает... Жми и дальше в таком же духе. Награда за мной.

— Какая? — поинтересовался я.

— Да дом, целый, понимаешь, дом тебе дам. Только ведь удерешь, а? Многие уже удрали, — вздохнул он сокрушенно. — А хорошие были люди, деловые, — и он налил мне бокал того самого шампанского, из-за которого я потерял голос. Третье отделение концерта по этой причине вел Лука. И хорошо вел. Да что там хорошо — превосходно! Он выдал все шутки и побасенки из моего репертуара — запомнил, бестия! Я от всей души пожелал Луке, чтобы его бронзовый римский профиль освещался зеленым светом все ярче.

4

После новогоднего концерта наши клубные кружки пополнились. Записались новые девчата и парни. Вот что значит агитация делом! — сказал я себе. Драматический кружок пришлось разделить надвое. Во вторую группу вошли новички и те из прежних кружковцев, которые сами пожелали оказаться под началом Луки. Там же, после некоторых колебаний стала заниматься и зеленоглазая Зинаида Петровна. Соня Замятина, ее жених Григорий Шур, мой друг Серый, Петя Якушев и еще десять человек остались в моей группе. Хоровой ансамбль я тоже оставил за собой. А танцевальный уступил все тому же Луке. Разделение это я произвел с умыслом. Если вдруг случится мне покинуть Васильки, думал я, меня заменит Лука.

Со стихами у меня никогда не ладилось, но здесь, в Васильках, я впервые, кажется, пожалел об этом. Нам нужны были частушки на местные темы. И не только стихи нам были нужны. Я мечтал о пьесе, которая называлась бы, к примеру, так: «Это было в Васильках» и в которой рассказывалось бы о красных партизанах девятнадцатого года. В Васильках и поныне живут двое партизан из отряда «Стальная каска»: старик Селиванов и его жена Евдокия Марковна. Партизанский отряд «Стальная каска» базировался в каменоломнях, недалеко от Васильков. Селиванов обещал съездить со мной по хорошей погоде к катакомбам и подробно рассказать о том, как все тогда было.

И еще мне мечталось о том вечере, когда на клубной сцене зазвучат наши песни, когда мои артисты заговорят языком своих земляков — грубоватым, сочным, и когда зрители, собравшиеся в клубе, увидят занимательную комедию, чем-то похожую на то, что они не раз наблюдали в собственной жизни.

Еще я мечтал о декорациях, выполненных мастером...

И все же иногда меня одолевали хандра и желание уехать. Я отправлялся тогда в город, к железнодорожным кассам, тщательно изучал расписание поездов и убеждался в том, что могу покинуть Васильки в любой день.

Серый уже успел привязаться ко мне, улавливал колебания моего настроения как барометр. Вечно он терся возле меня с каким-нибудь вопросом, замечанием или просьбой. Временами меня это раздражало, и я откровенно говорил:

— Серый, отстань! Не липни как смола к пятке. Займись чем-нибудь.

Серый исчезал, но вскоре появлялся снова, морщил нос, словно ждал щелчка, поднимал брови и, часто мигая пушистыми ресницами, за которыми улыбались большие карие глаза, говорил что-нибудь в этом роде:

— Ген-Геныч, а что это там такое?

— Где? — спрашивал я?

— А на стенке. За кулисами.

— И что же ты там увидел?

— Написано карандашом: «Гриша плюс Соня равняется любовь».

— И что? — хмурился я.

— Стереть? — спрашивал он.

— Сотри, — махал я рукой.

Серый замолкал, а потом вдруг признавался:

— А я двойку по истории получил.

— Странно, — говорил я. — Почему?

— Так, — снова морщил нос Серый. — Было дело. А бухгалтер опять голубей выбраковывает. Непонятный человек.

— Что же в нем непонятного?

— А вот: голубей вроде любит, а выбраковывает. Но это только слово такое — выбраковывает. А по-простому — головы сворачивает и выбрасывает.

— Зачем же он это делает? — удивился я.

— В том-то и дело — зачем? Одни голуби болеют, у других порода не кажется, некрасивые, значит, по его понятиям. Вот он им и сворачивает головы, чтобы не засоряли стаю. Пацаны их с радостью взяли бы. А то деньги на завтраках экономят, чтоб голубя купить. И вот что непонятно — он воробьев со своим Шурком из рогатки лупит.

— Будто ты никогда не лупил?

— Лупил, сознался Серый. — Так то когда было? Еще до пионеров. А потом у нас постановление вышло: не убивать воробьев. И других птиц тоже.

— Ну, а бухгалтеру ты когда-нибудь говорил про голубей, дескать, Никита Григорьевич, не сворачивайте голубям головы, раздавайте выбракованных пацанам?

— Шурку говорил.

— А он?

— Говорит: не суй носа в чужое просо. Мы, говорит, раздадим вам выбракованных, а они потом снова к нам вернуться.

— А ты?

— Я ничего, дал ему по шее. Он отцу пожаловался, отец к нам приходил, с мамкой беседовал, мамка мне ухо накрутила, я снова дал Шурку по шее...

И дома от Серого не было покоя.

— Принести соленых огурцов? — приставал он. И тут же опасаясь, что я откажусь, добавлял: — У нас целая кадушка. Нам с мамкой их за два года не съесть.

— Ладно, — соглашался я, — неси.

— А окорочка? Мамка сказала, чтоб я отрезал для вас.

— Ну что тут делать, раз мамка сказала. Только самую малость.

Ужинали в моей комнате. Поговорили о яичнице — Серый сказал, что она вполне съедобна, об огурцах я сказал, что сроду не ел таких вкусных. Потом пили чай.

Серый помог убрать со стола посуду.

Я, не раздеваясь, прилег на кровать. Серый долго разглядывал мою шариковую ручку — ничего особенного в ней не было, простая пластмассовая ручка, потом спросил меня:

— А вы стихи не сочиняете, Ген-Геныч?

— Нет, — ответил я. — А что?