Идет зеленый шум (сборник) - Алексей Смирнов

– Я же Клятов, – прохрипел он укоризненно и жалобно. – Я теперь здесь живу.

Комиссарша взяла его за плечи, встряхнула и внимательно всмотрелась в лицо-подушку. Редкая бесцветная щетина торчала из нее, подобно куриным перьям.

– Тьфу ты, Господи, – сказала она испуганно, и Клятову показалось, что собеседница сейчас перекрестится. Но она не перекрестилась. – И в самом деле вы. Ну, извините.

И она отпустила Александра Терентьевича, который немедленно зашатался и сел прямо на пол, у стенки.

– Зачем же вы тут сели? – спросила комиссарша с раздражением. – Раз приехали, ступайте к себе в комнату, вон туда, – и она дернула головой, указывая направление. Клятов был ей бесконечно признателен, ибо не знал, какая комната его.

– Конечно, конечно, – забормотал он, суетливо вскочил и побежал к двери, которая почему-то была исчерчена углем и цветными мелками. Возле двери он остановился и начал искать в кармане ключ.

– А где ваши вещи? – комиссарша продолжала допрос. Судя по всему, она была в квартире коммунальным старостой – разумеется, не официально, а просто по праву сильного. «Люция Францевна Пферд», – Александр Терентьевич вспомнил классиков, прочитанных в прошлой жизни. Конечно, комиссаршу звали как-то иначе, но это бессмертное имя ей очень шло.

– Нет пока вещей, – пробормотал Клятов, роясь в карманах. – И ключа нет, – молвил он голосом честного санкюлота, приговоренного к гильотине.

– Понятно, – сказала ужасная женщина. Слово получилось у нее невнятным, потому что она в эту секунду раскуривала папиросу. – Андреев! – закричала она. – Андреев, иди-ка сюда!

Выскочил Андреев – долговязый человек в синей майке и домашних брюках, заляпанных краской. Ступни и кисти, а также нос, губы и уши были у него колоссальных размеров, и Клятов, механически помнивший кое-что из медицины, сразу заподозрил у него акромегалию – болезнь, при которой, вследствие маленькой опухоли в мозгу, непомерно разрастаются конечности и укрупняются черты лица – случай Фернанделя.

– Че такое, Гортензия Гермогеновна? – закричал человек оптимистически. – Чем могу служить?

– Сосед наш новый, – та указала на Клятова пальцем.

– Да? – Андреев радостно, ни в чем не обнаруживая к Александру Терентьевичу отвращения, протянул ему руку. Клятов схватил ее, как если бы находился в воде и тонул, а сосед пришел к нему на помощь.

– Ключ забыл, – с неожиданным добродушием проворчала Гортензия Гермогеновна.

– Ну так не беда, – пожал костлявыми плечами Андреев. Он развернулся, широкими шагами прошел в свои покои и скоро оттуда вернулся, неся связку ключей. Нетрудно догадаться, что наличие у постороннего ключа от его комнаты ничуть не покоробило Александра Терентьевича. Более того, он испытал такую благодарность, что сам был бы рад отдать ключи любому, кто об этом попросит.

Андреев быстро выбрал нужный ключ, вбросил в скважину, провернул. Дверь распахнулась. Клятов, забыв о словах благодарности, сделал последние, как ему померещилось, в этой жизни шаги и повалился на старый матрац. Кроме этого матраца, в комнате не было ничего.

– Ладно, устраивайтесь, – Гортензия Гермогеновна, отдав это совершенно бессмысленное распоряжение, скрылась в кухне. Андреев остался. Он стоял над Клятовым и с младенческим любопытством его рассматривал. Потом младенческое любопытство сменилось сталкерским изумлением водопроводчика при виде ржавой трубы. Откуда-то издалека послышался детский плач.

– Тут и дети есть? – почему-то спросил Александр Терентьевич, хотя ему было все равно.

– Один, – кивнул Андреев. – Павлуша, годик ему. А родители – Игорь и Юля, молодожены. Хорошие ребята. Вы их еще не видели?

– Кто его знает, – откликнулся Клятов, уверяясь, что с Андреевым можно быть откровенным.

Тот засмеялся, и очередная волна благодарности затопила сердце нового жильца. По меньшей мере, один из соседей не собирался его осуждать и травить.

– Я забыл представиться, – сказал Александр Терентьевич и назвался полным именем, зная наперед, как плохо оно соотносится с его нынешним обликом.

– Андреев, – сказал Андреев, нагнулся и снова предложил Клятову пожать исполинскую ладонь. И в голову тому сейчас же пришла волшебная, грандиозная мысль.

– Слушайте, Андреев, – быстро заговорил Александр Терентьевич. – Мне очень, очень худо. Как-нибудь после я вам – если, конечно, у вас будет интерес, – расскажу, почему так вышло. Но сейчас я умираю. Я дам вам сто долларов, других денег у меня нет. Пожалуйста. Умоляю – купите мне чего угодно, лишь бы там был алкоголь. Я верю, что вы меня не обманете, а если вам нужно – возьмите себе за труды, сколько хотите.

Андреев присвистнул:

– Вы с ума сошли, Александр Терентьевич! Сто долларов! После сочтемся. Погодите, я сейчас вернусь, – и он растворился в коридоре. Клятов, не веря в близкое спасение, сжал кулаки и крепко зажмурился. «Вот и все, вот и все, – стучало сердце. – Сейчас случится чудо, сейчас произойдет что-то очень хорошее. Терпение, дурак, терпение – помощь уже близко. Еще чуть-чуть, и ты оживешь. Наверно, это наилучший для меня выход – поселиться здесь. Мне нельзя оставаться одному, один я повешусь или надышусь газом – собственно говоря, давно пора было это сделать, но как-то все же, как-то все же… Спасибо Пендалю, надо будет ему позвонить, извиниться. Я, наверно, его здорово подвел – человек рассчитывал, планировал… а я опять нажрался, как сука, как клещ… о, господи, какой позор, какое скотство!»

И Александр Терентьевич, в который раз охваченный похмельными страхами и угрызениями совести, перевернулся на живот, втиснул лицо в грязную полосатую ткань и сжал ладонями череп. За спиной послышались шаги.

– Я, конечно, не знаю, – послышался полный сомнений голос Андреева. – Но думаю, что это подойдет.

Все страдания и угрызения сняло как рукой; Клятов проворно сел и протянул дрожащую руку к стакану, который принес ему участливый сосед.

– Там чего? – спросил он автоматически – на самом деле ему было глубоко безразлично, что именно было налито в стакан.

– Спиртик, – улыбнулся Андреев. – Не медицинский, но вполне, вполне! За неимением лучшего…

Дальше Александр Терентьевич не слушал, и Андреев, видя это, замолчал. Александр Терентьевич махнул стакан в два глотка и задохнулся. Глазные щели разлепились, красные глаза вылезли на лоб, в ушах раздался звон – не то пасхальный, не то похоронный.

– Закусить не взял! – Андреев с досадой ударил себя по лбу.

– Спасибо, – Клятов замычал и замотал головой. – Я… (он закашлялся долгим, подводящим к рвоте кашлем) я не могу есть… вот уже несколько дней… но это пройдет… потом… может быть…

Андреев устроился рядом на матраце, закурил и молчал, пока Александр Терентьевич не пришел в себя. Тот, наконец, от души выдохнул и замер, глядя перед собой и смутно прозревая первоочередные, неотложные дела.

– Кто-нибудь в квартире пьет? – спросил он осторожно, намереваясь хотя бы в общих чертах угадать свою дальнейшую судьбу.

– Теперь – да, – усмехнулся Андреев и пустил колечко дыма. – Но вы не переживайте, никто вам слова не скажет. У нас квартира дружная. К тому же пьющий человек – фигура любопытная… В пьющих людях есть особенная, знаете ли, восприимчивость… своеобразная проницательность, какой не сыщешь в прочих…

Это суждение показалось Клятову немного странным. Он искоса взглянул на Андреева, ощутив неясную угрозу – высокая оценка пьяной восприимчивости звучала в устах последнего как-то не так… не тот был вопрос, чтобы волновать субъекта вроде Андреева. Но сосед непринужденно попыхивал папиросой, и Клятов в конце концов отнес все на счет своих остаточных алкогольных страхов и подозрений. Восприимчивость и вправду особенная – боишься каждого шороха, каждого стука. Андреев замурлыкал какой-то марш.

– Любите Некрасова? – спросил он вдруг. – Наши любят. Вообще любят русских поэтов. А в особенности – вот это: «Идет, гудет Зеленый Шум, Зеленый Шум, Весенний Шум…» Правда, талантливо?

– М-м, – отозвался Александр Терентьевич неопределенно и осторожно. «Ахинея какая, – подумал он про себя. – При чем тут Некрасов?»

– Или вот такое: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!» – пропел Андреев и с довольным видом уставился на Клятова в ожидании похвалы.

– Это как будто не Некрасов, – осмелился высказать свое мнение тот.

– Конечно, нет. Не свет же на нем клином сошелся! Мы и других читаем, и даже сами иногда пописываем. Вот я, например, сочинил коротенькое стихотворение – называется: «Царскосельское». Прочесть?

Клятов вежливо повел бровью. Андреев запрокинул голову и торжественно, нараспев произнес:

– Дева, струю нагнетая, свою опрокинула чашу. Правда, ничего? Это я придумал, когда проезжал прошлым летом мимо Царского Села. Навеяло, так сказать.