Нэнуни-четырехглазый - Валерий Янковский

— Под камнем заделана ампулка со смертельным ядом. Поэтому… если силы тебя совсем оставят, не давай никому над собой издеваться — сорви рубин зубами!

Измученная женщина не могла продолжать. Опустила голову и вытянула из рукава платок. В ней боролись противоречивые чувства: беспредельная материнская жалость к сыну и мужество, чувство чести. То была их последняя встреча.

СИБИРЬ

Ненастным осенним днем двинулась из смоленской тюрьмы вереница заключенных. В цепях, в окружении конвойных шагали в колоннах арестантов вчерашние студенты. Миновали Москву, прошли сквозь владимирские Золотые ворота. Слегка передохнули, помылись в бане знаменитого централа, и дальше: Нижний Новгород — Казань — Тюмень… «Тобольский Приказ о Ссыльных» встретил лютыми морозами. Отсюда начинался великий сибирский этап, а по тем временам рекордно быстрым считалось, когда эти нескончаемые тысячи верст до Забайкалья преодолевали за полтора — два года.

Но как медленно текли дни «того» года! Весна сменила зиму, наступило знойное лето, снова надвинулась слякотная осень, а колонны, редея, все двигались навстречу солнцу: то снежными, то пыльными, то топкими дорогами. Кто не выдержал — навсегда остался там, где не встал; недолго торчал у обочины деревянный крест, сникал и падал, и тогда уже ничто не напоминало о том, кто не одолел мучительного пути. Но все дальше месили снег и грязь, поднимали пыль сбитые и стоптанные сапоги и лапти оставшихся в живых… И среди них Михаил.

Давно отстали все пять товарищей. Кто заболел в тюрьме, кто на пересылке; а с малыми сроками вообще отправляли поближе.

Михаил, сжав зубы, перетерпел все: страшный долгий этап и не менее страшные нерчинские золотые рудники глубоко под землей.

Летом их пригнали в станицу Сиваково.

На берегу ослепительно сверкавшей реки Ингоды кипела работа: заключенные строили баржи. Сбросили серые бушлаты, засучили рукава грубых бязевых рубах. Слышался визг пил, стук молотков, удары топора. На берегу толпилось дородное начальство, дымила махоркой сонная охрана.

Неузнаваемо обросший за эти годы густой темной бородой Михаил ловко работал острым топором. Потомок рыцарей оказался на редкость способным плотником, вкладывал в работу смекалку и даже некоторые усовершенствования, чем успел завоевать уважение товарищей и авторитет у начальства.

В это утро он заметил на берегу новичков. Двое тоже бородатых, но крайне не приспособленных к физическому труду интеллигентов бестолково дергали жалобно взвизгивавшую поперечную пилу. Она то прыгала, то ее заедало. И вдруг Михаил услышал восклицание на родном языке: один из интеллигентов помянул дьявола на чистейшем варшавском диалекте. Михаил улыбнулся, подошел.

— Здравствуйте, Панове, разрешите вам помочь.

— О, пан земляк! Будьте ласковы, что-то у нас ничего не получается. Будь она проклята, эта пила и вообще все!

— Сейчас наладим. Будем знакомы, — Михаил представился.

Старшин бородач протянул руку:

— Очень приятно. Бенедикт Дыбовский. В недавнем прошлом натуралист, доктор биологии, а теперь — как видите… А это мой товарищ по несчастью, пан Леонид Домбровский.

Битый каторжник, Янковский, незаметно огляделся.

— На нас уже посматривает начальство. Так что становитесь, доктор, напротив, берите ручку пилы и начнем урок. Тяните на себя спокойно и ровно. Так. Нет, назад не толкайте, а отпускайте пилу свободно, теперь тяну я. Не нужно лишних усилий, не нужно нажима. А ну, пан Домбровский, становитесь на мое место!

Когда прозвучала команда на перекур, присели на бревна отдохнуть, познакомились ближе. Стали вспоминать родину и нашли общих знакомых, в том числе вольнодумца князя Кропоткина, соседа Янковских по имению. Михаил признался: взгляды Кропоткина ему импонировали. Дыбовский рассказал, что за участие в восстании, за то, что на его квартире в Варшаве не раз собирались руководители Центрального Национального комитета, его едва не приговорили к смертной казни. Однако революционных идей он не разделял. И все же они подружились, хотя и ненадолго: вскоре их партии разлучили.

Но всему наступает конец. Пришла и к ним половинчатая амнистия: политкаторжан отпускали на «вольное поселение» в пределах Восточной Сибири. Михаил вышел из ворот опостылевшего острога, оглянулся и с изумлением пошагал один, без конвоя. И вдруг, взбудораженный ветром и солнцем первой вольной весны, — сорвал с пальца тяготившее годами — как символ смерти — фамильное кольцо и швырнул его прочь! Сверкнув в воздухе красной искрой, драгоценный перстень исчез в глубоком сибирском сугробе. Через мгновение пожалел: последняя память о матери! Но было уже поздно.

Михаил торопился. Скорее, скорее в Иркутск за документами, за направлением — куда угодно, но только к «новому месту жительства»! Пешком, на попутных санях добрался до столицы Восточной Сибири и здесь, на пороге полиции, столкнулся с Дыбовским. Вместе вышли из губернского полицейского управления.

— Ну-с, куда же вас направили, пан Михаил?

— На Ленские золотые прииски, на Олекму, пан доктор, а вас?

— Мне наконец разрешили заняться научной работой. При поддержке Географического общества начну изучать подводную жизнь Байкала. Но с вами связи терять не будем. Как прибудете на Олекму, сразу же сообщите адрес… Вы, конечно, слышали о недавнем героическом восстании на Кругобайкальской дорого? Предлагаю пойти поклониться братской могиле.

Холмик — общая могила четырех расстрелянных руководителей мятежа политзаключенных — еще не зарос травой. Чьи-то заботливые руки не давали ему исчезнуть с лица земли. Сняв шапки, двое ссыльных долго молча стояли на месте казни, почтив память погибших товарищей.

Вскоре они расстались надолго. Бенедикт Дыбовский стал первооткрывателем подводных организмов «Священного моря», а село Култук, где он жил, вечным памятником неутомимому ученому.

Янковский устроился на золотом прииске на Олекме. На первые заработанные деньги купил старое кремневое ружье, порох, кусок свинца. Вечером, при коптилке, отковал три пули: на четвертую свинца не хватило и он пожалел истратить хотя бы одну на пристрелку. На заре надел лыжи и отправился в тайгу. Выследил огромного лося, подкрался, тщательно прицелился — трах!!! Но когда дым рассеялся, сохатого на месте не оказалось. Обескураженный, Михаил затесал толстую лиственницу, выстрелил в нее с упора и тоже не попал. Стало ясно — кремневка свой век отслужила. Он вернулся в поселок и со вздохом кинул фузею в сарай.

С этого дня дал зарок, а впоследствии завещал сыновьям: никогда, ни при каких обстоятельствах не выходить на охоту с непристрелянным ружьем.