Яконур - Давид Константиновский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он хотел знать, где она могла его увидеть, сколько уж они не виделись, и вспоминал, — только что вахтерша говорила ему то же самое, примерно то же, что он плохо выглядит.
— Я шла по другой стороне… Ты бы поберегся…
Но почему она его не окликнула?
— Серьезно, Леонид Лаврентьевич! Надо все бросить, уехать, отдохнуть…
Почему не окликнула?
— Элэл, пойми, ты не похож на себя!..
На его вопрос она отвечала твердо, объясняла, успокаивала:
— Ты знаешь, почему не окликнула, прекрасно ведь знаешь. И не надо было мне этого делать, и это ты тоже знаешь очень даже хорошо… Нет, не надо было. Нет, нет…
Он знал, — случившееся с ним ни на что не походило из того, что было ему известно; это оказалось в фокусе его существования, это было — он коснулся лампы и включил ее — словно яркий светлый круг на столе в вечерней комнате; рациональные соображения начали казаться дикими, принять в расчет советы, которые осторожно давали обеспокоенные друзья, означало бы отказаться от себя самого, возможно, он представлялся им безумцем, он жил в собственном, особенном мире…
— Не грусти, — сказал он. — Все будет так, как я тебе говорил. Ты же знаешь. Ну, не грусти, Маша — Машенька… Вот послушай. Сидит у себя вечером молодая женщина, в любимом теплом халате, мягкий свет горит, ее сигареты под рукой, кофейник еще наполовину полон, ранняя весна за окном, а в квартире тепло, и женщина знает, что она красива, и знает, что любима, телефон рядом на ковре, — и вот звонок, это он звонит, сказать ей, что она молода, красива и любима…
Она смеялась, тихо и счастливо, он радовался этому смеху и знал: она хочет, чтобы он говорил долго, и ему хотелось долго так говорить и слушать ее тихий, счастливый смех.
— Спасибо, — ответила она. — А как ты? Вы? — Вечно она путалась в этих «ты» и «вы» в их разговорах. — Как ты там?..
Как он?
Элэл смотрел прямо перед собой, в окно, на свое отражение при свете лампы; задумался.
Ничего… Он постарается соответствовать.
Элэл знал о себе: молодой академик, сорокадвухлетний, успешный…
Трубка давно лежала на месте, немая, остывшая, — он все вглядывался в свое лицо там, в стекле.
Нет… Уже не первой молодости человек, отбивающийся от врачей, вечно в попытках прыгнуть выше головы, с репутацией чудака среди коллег… Эти шишки на лбу… Нерешительный мужчина, в чем-то промедливший, что-то потерявший, который теперь пытается изменить свою жизнь… И эти плечи, всегда приподнятые! Разговор с женой сегодня так и не кончился ничем…
Стук в дверь.
Паренек с короткой стрижкой, в коричневой кожаной куртке на «молнии». Темные усики; а впрочем, он, наверное, еще и не бреется. Говорит с достоинством. Хорошо.
— Да, да, помню…
Еще новичок.
— Помню, помню, вы — Грач…
Извлек его бумаги, нашел под письмами.
— Кто с вами беседовал?
Так, диплом только что получил…
— Что же это вы ушли от Коржева?
Не хочет объяснять…
— Хорошо, хорошо. Ищите. И найдете.
Грач улыбнулся.
— Желаю успеха!
Рукопожатие… Пусть у него все сбудется.
Элэл посмотрел на часы. Разыскал чистый лист бумаги.
Что-то стало твориться в последние месяцы непонятное, что-то новое… Он чувствовал это по доступным ему признакам, грубым, ощутимым, которые, приходя к нему и складываясь вместе, создавали впечатление… Как бы его назвать, что же оно напоминает? Он чувствовал все это по тому, что происходило с интересом к его работе, с деньгами для его темы, по задержкам с оборудованием, по тому, как стали мямлить и тянуть в журналах, где прежде печатали его ребят, как из пушки; при этом все делали вид, будто ничего не изменилось, а он тратил энергию, пытаясь добиться хотя бы подобия ситуации, которая прежде получалась сама собой… Такое ощущение бывает во сне, вот что ему это напоминает, во сне, когда бежишь — и не можешь сдвинуться с места, напрягаешь все силы — и бессилен…
К делу! Он исчеркал листок именами, стрелками, восклицательными знаками — и заказал разговоры. Номера телефонов в его памяти — как в электронной, долговременной и оперативной…
Он будет спокоен, он просто хочет устранить недоразумения. Он будет совершенно спокоен.
Ожидание… Его руки на столе, под светом лампы, совсем спокойны.
Выключил свет. Дотянулся до створки окна, распахнул, впустил вьюгу к себе, Поднялся, нашел пальто и набросил его на плечи.
В раскрытое окно виден был целый мир. Облака снежной пыли, клубы снега; облака мчались, снег завивался в них густыми спиралями, между вихрями возникали разряжения, свободные от снега, тут же спирали разрушались и закручивались новые. А за облаками и вихрями, за дорогой, перед черной полосой густого соснового леса, стояла одинокая белая береза — высокая, выше этих сосен, голая береза. Она раскачивалась из стороны в сторону. Элэл видно было: ветер клонил ее — береза выпрямлялась, он клонил — она выпрямлялась… Элэл пригнулся, чтобы разглядеть, насколько береза выше сосен, и увидел, что наверху она не белая, а темная; темной своей верхушкой береза скребла по небу, по зареву на небе, электрическому и закатному: влево-вправо, влево-вправо. Перед черной полосой леса она была как стрелка прибора перед гребнем частой шкалы, стрелка колебалась около среднего значения, около вертикального своего положения, колебалась, подрагивала — но стояла, стояла твердо на нужном делении…
Он хотел подойти к окну. Едва сделав шаг, он понял, что задыхается. Тяжесть, которую он ощутил вдруг в себе, была невыносима, и он стал опускаться на пол. Так было всего мгновение. Тяжесть исчезла, он стал легким, стал невесомым, это пришла слабость. Он не мог дышать; он знал, что в раскрытое окно идет к нему от леса, от березы, от неба свежий холодный воздух, он осязал этот воздух, видел его и не мог вобрать в себя. Пот проступил у него на ладонях, на шее, на лбу; сделалось свежо, он смог чуть вздохнуть. Смог даже поднять руку и вытереть лоб. На это ушли все его силы.
Он понял, что едва удерживает равновесие.
И при этом внутри, успел он подумать, никакой боли, сердце не чувствуешь, только пульс учащенный, вроде ты взволнован! Он и в самом деле почувствовал волнение, даже душевный подъем; голова была ясна; ему вдруг стало совсем легко, стало хорошо.
Невесомый, он пустился в полет по комнате, от окна, под потолком, над краем стола…
* * *Солнце садилось, и по бледному небу, на матовых перистых облаках, пошли чистые розовые отсветы — как розовые мазки на яблоке.
Все умолкли. Тропа огибала крупные старые сосны и заросли голых еще кустов. Хвоя сухо потрескивала под ногами. Через поляны тропа была проложена прямо, как по линейке. На открытых местах трава уже стала зеленой, яркой, и казалось — она светится; в глубине еще виднелись бугры темного снега.
Показалось озеро. Металлической плоскостью вода недвижно лежала за деревьями.
Солнце садилось быстро, отсветы на небе один за другим незаметно гасли.
Домик. Мостки в озеро.
— Обувь просим оставлять на улице, этим займется оргкомитет!
Сразу все оживились; заговорили, засмеялись.
Герасим еще посмотрел: солнце, пятачок, уже неяркое, смотреть не больно, оплавляясь, легко падает, деформированное, за горы на той стороне.
Он помедлил у входа. Как хорошо!
Всмотрелся.
У подножия гор, далеких, едва видных, поднимался рыжий факел дыма; не сразу заметный, он вырастал, казалось, из самого озера; поворачивал под прямым углом и ровным шлейфом тянулся горизонтально над тем берегом, пересекая, перечеркивая заходящее солнце.
— А это что? — спросил Герасим.
— А это вот то самое и есть, — ответил Саня.
Внутри домик был обшит сосновыми досками, пропитанными смолой, темными.
Бумаги, бумажки, бумажечки посыпались дружно на пол из карманов Герасима; он стал поднимать их. Шестигранники бензольных колец с хвостами радикалов… Снова бензольные кольца… Еще кольца… Текст на машинке; Герасим вспомнил, что так и не прочел это, расправил и стал изучать. «Уважаемый участник конференции! Приветствуем Вас на спортивной базе нашего университета»…
Саня торопил его.
Они брались за сосновые сучья, выступавшие из дверей, отворяли двери, проходили и плотно закрывали их за собой.
Жаром обдало сразу. Саня поманил, подвинулся; Герасим поднялся к нему на верхнюю скамейку и, постелив полотенце, осторожно сел.
Огонь гудел в круглой металлической печке, снизу шли отблески огня, гул и отблески лихо пролетали все небольшое пространство, ударялись о стены, отражались, сталкивались. Каждый смотрел прямо перед собой — на печку, заварившую все это. Сверху на ней была набросана битая керамика.
Герасим провел рукой по голове. Обжег ладонь. Вот и уши стали поджариваться. Чуть повернулся — сбилось дыхание.
— Правило то же, что и на ученом совете, — предостерег Саня. — Не трепыхаться.