Люблю трагический финал - Ирина Арбенина

Строго говоря, Джульетта была всего лишь похожа на маленькую девочку в огромных солнечных очках. Всего лишь! Что же чудилось Елене Давыдовне — загадка. Может быть, ей мерещилось, что солнечные очки — это первый шаг к панели, верный путь к распущенности и девической порочности? Сумеречно это было тогда и неизвестно…

Один из психиатров заметил: «Воспитание леди начинается с бабушки, воспитание шизофренички тоже начинается с бабушки». Как поняла Аня, от мамы тоже много зависело…

Но разве можно было сказать, что Елена Давыдовна не любит свою дочку? Вот ведь как Елена Давыдовна переживала, чтобы Джуля была сыта («Убью, если не доешь сосиску!») и не простудилась («Надень кофточку, тварь такая, видишь, сквозняк!»).

Может быть, Елену Давыдовну надо было пожалеть: «нервы у человека никуда»? Но почему в присутствии посторонних взрослых людей наступала блаженная тишина? Почему при них Елена Давыдовна была тиха, деликатна? Как-то удавалось ей совладать со своими «слабыми нервами».

Это вообще свойство «нервных» взрослых, которых «дети выводят из себя»… Когда рядом с «нервными» появляется сила, они как-то мгновенно преображаются и чудненько справляются со своими расшатанными нервами. Никогда им не придет в голову хоть чуточку поорать, например, на свое начальство.

Значит, распаляет ярость, провоцирует необузданность именно детская беззащитность и сознание собственной всевластности… Вот за это Аня в детстве Елену Давыдовну не просто не любила, а почти ненавидела. Еще больше, чем та ненавидела молоко.

Истоки жизненного сценария почти всегда в детстве. Именно туда уходят корни.

То, что говорят детям родители, может быть либо поощрением к неудаче, либо же, напротив, к успеху. Иногда это скрывается за абсолютно невинным на первый взгляд, ласково-насмешливым подначиванием: «Он у нас дурачок» или «Она у нас грязнуля».

Ребенок впитывает в себя истинный смысл слов, воспринимает их как предписание. Но мама этого не замечает, потому что исполнение этих предписаний откладывается на будущее и осуществляется иногда много лет спустя. Сказанные в гневе слова «Исчезни!» или «Чтоб ты провалилась!» для таких родителей, как Елена Давыдовна, — просто слова, о которых они забывают, едва проходит гнев, а тот, кому они предназначены, запомнил их всем своим нутром как точное указание. Недаром фраза: «Ты закончишь жизнь, как твой отец!» — по существу считается приговором. Проклятия, заклятия, приговоры, заповеди, предписания — вот чем могут оказываться для человека слова, услышанные от родителей в детстве.

Отрицательные суждения произносятся обычно громко и четко, положительные — едва слышны. «Приходи вовремя!» — полезный совет, но в жизни чаще звучит «Не опаздывай!». Программирование с помощью запретов и ограничений осуществляется чаще всего в негативной форме. «Не будь дураком!» гораздо популярнее, чем «Будь умницей!».

И хотя психологи без устали твердят, что дети будут такими, какими родители хотят их видеть (кричишь: «Ты глупая противная девчонка!» — такую и получишь), родителям все равно верится в это с трудом. Мама все равно не верит, что красота дочери — это вопрос не анатомии, а родительского предопределения… И что, если мать называет ее никчемной, не спасет никакая природная миловидность, потому что только в ответ на улыбку родителей лицо девочки может расцвести настоящей красотой…

И напротив…

Если честно, Аня относилась к Елене Давыдовне, мягко говоря, без малейшей симпатии… Если честно, Светлова, опять же мягко говоря, недолюбливала такой сорт мам…

Но сейчас, когда Анна слышала голос этой женщины, из звучного и сочного превратившийся в тихий скорбный шелест, она не испытывала к ней ничего, кроме жалости.

Джульетта работала в школе учительницей пения. Первый урок в восемь тридцать. До шестнадцати тридцати она обычно все время находилась в школе. Вечером по четвергам и вторникам — частные уроки музыки. Тоже в школе, в классе пения. Что еще? Несколько не близких, не закадычных подруг, которых давно уже опросила милиция — они ничего не знали и почти, как выяснилось, последнее время с Джулей не общались. Иногда кино, иногда выставка, концерт. Магазины, работа…

Анна бродила вместе с Еленой Давыдовной по квартире Федоровых, подходила вслед за ней к шкафу, заглядывала в ящик письменного стола, рассматривала вещи Джульетты, испытывая при этом огромное чувство неловкости. Но Елена Давыдовна вбила себе в голову, что Аня, возможно, «заметит какие-то детали», которые наведут ее «на мысли». Это была надежда, за которую старая женщина цеплялась с отчаянием… И Анна ходила вместе с ней, заглядывала, слушала, рассматривала, не смея ее разочаровывать. Хотя достаточно было беглого взгляда и некоторого знания отношений Джульетты и ее матери, чтобы понять — никаких деталей, зацепок тут нет и быть не может.

Эти три костюма и пять блузок скучного учительского фасона были развешены в полупустом шкафу так аккуратно и демонстративно, словно предупреждали: «Мама дорогая, если ты собираешься шарить по карманам в поисках забытых записок, то не трать силы зря… Я уж не та маленькая глупая дурочка, которая оставляла когда-то в детстве дневники на видном месте, не подозревая, что ты можешь за мной шпионить».

Записная книжка, стопка чистой бумаги, лежащие в идеальном порядке в ящике стола, столь же явно предупреждали, что и здесь бесполезно искать телефон, по которому можно будет услышать незнакомый мужской голос и выведать какие-то тайны. Все на виду, все прозрачно. Жизнь как на ладони. Парикмахерская, стоматолог, родители учеников…

Никакого случайного листка с торопливо записанным во время разговора номером…

Анна наклонилась, чтобы рассмотреть блок для записей, и вздохнула. У нее осталось ощущение, что Джульетта в своем стремлении не дать матери что-либо о себе выведать дошла до того, что выбрасывала, как разведчик, нижний лист бумаги, на котором могли остаться вдавленные следы записи. Или… Если допустить, что такая конспирация — это все-таки чересчур…

Да, скорее всего эта комната, эти вещи, этот пустой письменный стол были витриной, созданной для Елены Давыдовны и, ну скажем, для нее, Анны, если вдруг заявится в гости… А где-то была другая жизнь, с записанными наспех телефонами, разбросанными вещами…

Анна еще раз оглядела скучную, тщательно убранную, похожую на келью комнату… Трудно было представить, чтобы вся жизнь Джульетты, такой полнотелой, темпераментной, яркой, умещалась в столь стерилизованной, аскетичной обстановке.

Анна закрыла глаза, слушая причитания Елены Давыдовны, и почему-то так ясно представила себе эту другую квартиру Джульетты… С брошенным небрежно на спинку кресла платьем в блестках… бокалы с остатками вина в раковине… Она даже увидела — вот воображение! — размашисто записанный наспех номер телефона… Губной помадой поперек зеркала.

И даже почему-то три первые цифры. Два, три, один… Двойка, тройка, единица. На этом способности к ясновидению оказались исчерпанными, и Анна открыла глаза. Теперь она поняла, откуда в стране бралось такое количество ясновидящих, экстрасенсов и прочего шустрого народа… Спятить, оказывается, совсем нетрудно. Стоит лишь чуть-чуть распустить воображение и ослабить самоконтроль…

Однако… Это пригрезившееся платье, брошенное на кресло, явно стоило немалых денег.

Разумеется, то, что вся жизнь Джульетты в этой квартире была «как на ладони», и насторожило Аню Светлову, знавшую, как складывался, «уходя корнями в детство», Джулин жизненный сценарий…

Такая девочка, жизнь которой мама постоянно старалась просвечивать рентгеном, конечно же, с детства должна была стремиться к тому, чтобы организовать некий заповедный угол… Свой уголок, в который маме доступа бы не было. А еще лучше, чтобы и вовсе никто из обычного окружения о нем не знал.

И уж конечно, в последнюю очередь она поделилась бы такой тайной с «примерной» Аней Светловой.

После школы они и вовсе почти не общались: Джуля училась в консерватории… А у Ани была своя, университетская компания.

Он развесил плащ на просушку. Положил в ящик стола стилет… Рядом желтую косынку цыганки и синюю бархатную ленточку, которой Та, первая, связывала свои волосы… Они ведь все время ей мешали — роскошные рассыпающиеся кудри…

Навел порядок. Отошел в сторонку и хмыкнул… Это все уже походило на музей! А что?! Собственно-то говоря… Почему нет?!

Он вот как-то был в музее Вагнера… По сути дела, вилла, где на третьем этаже живут люди и какая-то блондинка бродит с чашкой кофе и телефонной трубкой…

А внизу — то же самое, никаких веревочек и загородок: старинные книги, ноты, любопытные антикварные вещицы, посмертная маска, слепок ладони… Все свободно, лежит не огороженное веревочками… Вот жизнь, а вот музей — где граница?..