Подмены - Григорий Ряжский

С первого же дня возникновения в квартире посторонних Лёку, будущего Гарькиного родителя, а тогда ещё первоклассника, из огромной столовой и одновременно детской, ставшей в одночасье бывшей, переселили в отцовский кабинет, после чего родитель вместе с письменным столом, многочисленными книжками и всем остальным научным обременением переехал в супружескую спальню. От этого Вера поначалу кисла и всю первую неделю ходила пришибленной. Но делать было нечего, кроме как привыкать к новым условиям существования в одном пространстве с чужими. К тому времени Моисей Наумович давно успел уже защитить первую диссертацию и успешно трудился у себя на кафедре в Горном институте, доцентом. Параллельно думал о докторской – той, которая смогла бы, если постараться, если не перевернуть ряд современных представлений о механике по разделу твёрдого деформируемого тела, то уж, по крайней мере, подсказать кое-кому из Академии путь, как и куда им лучше подвинуться, чтобы расчистить место для свежих теорий и новых персон. Между тем обитать в обновлённых границах владений стало тесновато, но никто не жаловался. Моисей пробовал было сходить в исполком и военкомат: прицепил орденские планки, всё честь по чести, а только вышел поход тот неудачным – цыкнули и там, и тут, несмотря что фронтовик. Завели глаза в потолок – сказали: вы разве же не в курсе, что линия партии поменялась? Уплотнение – не наша прихоть, это надобность государства в достижении социальной справедливости. Виссарионыч-то – всё, ку-ку, нет больше усатого Иосифа, а народ-то, сами знаете, чередой с мест лишения потянулся: и кто имел жилые метры до посадки, и кто не имел. А всем дай по возможности, коль уж отобрали: по навету, по закону или без него.

Моисей тогда не растерялся, потому что первый раз в жизни крепко обиделся. Сказал тем и этим:

– Так вы же сами и отбирали, вот и отдавайте своё, незаконно хапнутое. Чего же вы людей-то уплотняете, которые этого не заслужили?

После было разбирательство. В военкомате – там пилюлю проглотили, просто не стали вступать в бесплодную дискуссию, списали на нервы геройского бойца. Очень даже понимали, что такое четыре года на передовой, к тому же ещё этот наградной иконостас и все – боевые. А исполкомовские, по старой памяти, – написали. Изложили тему, ещё и подогрев от себя. Оно и ушло в инстанцию. Там глянули и отчасти согласились. Но и отмахнулись, учитывая, что фронтовик и ордена имеет. А только бумагу в Горное заведение всё равно сбросили, в кадры. Всё ж беспартийный, хоть и герой, а хуже не будет. Именно с того момента головастому Моисею Наумовичу Дворкину и был установлен его гражданский предел: не выше доктора технических наук по научной линии и не старше завкафедрой – по должностной, учебной. На жизнь вперёд. Учёлся при этом, хотя и не как основной, и национальный аспект. Заодно. Так и так когда-нибудь пришлось бы, скорей всего, сук подрубать, кабы совсем уж беззастенчиво в гору пошёл. А так – упредили, и всем от этого только спокойней.

Шло время, а вид и сама тактика борьбы с пришельцами всё ещё хорошо не определялись. Нельзя сказать, что, наезжая, бедная Анастасия Григорьевна окончательно извелась в попытках как-то приструнить неправых подселенцев или же достичь справедливости иным порядком. Тем не менее тактика борьбы оставалась прежней – не подавать виду, что она информирована о том, что старики тоже люди и у них тоже хоть и коммунальные, но права. Плюс к тому всем видом дать понять, что полоса отчуждения для подселенцев начинается ровно по выходе из незаконно отобранных метров и заканчивается для них же местами общего пользования. Однако достреливали до них её мысленные посылы или же угасали непосредственно перед вражеской дверью, не умея одолеть преграду, достоверно никто не знал. Да и знать, если уж на то пошло, было некому. Моисей Наумович, что вполне объяснимо, вообще не был в курсе происходящего в доме единоборства с пустотой. Он уже почти вплотную подошёл к наиболее тонкому месту проблемы, решение которой и должно было стать предметом диссертации, и было ему не до сочинённых не им глупостей. Лёка учился, Гагарин только-только слетал и вернулся; и вообще, привычный неудобный страх, сопровождавший всякое намерение, мало-мальски гражданский поступок или же просто потуги разума средней силы к началу шестидесятых потихоньку отступили, хотя шанс, что повсеместная боязнь всего и вся вернётся, Моисей Дворкин из виду не выпускал. Однако подобное думанье настигало его нечасто – на всё не хватало времени. Кроме того, чтобы держать в узде брак, надо было всё так же любить Верочку, как это было у него на заре жениховства, когда он, ассистент кафедры сопротивления материалов, ведущий семинары и уже читающий лекции, увидев студенточку, ту самую, с Севера, просто присел на месте и какое-то время молчал, пока аудитория ждала. В ходе же самого семинара ёрзал и совершенно не узнавал себя, вбрасывая в зал не свойственные ему несмешные шутки. Под конец, выдав задания, остался один, чтобы подумать. За окном тогда стоял сентябрь пятьдесят третьего, третий лекционный год для молодого доцента, но, по сути, всё ещё начальный опыт: каждый новый поток – первая пока что проба пера. И сама она поначалу тоже казалось ему такой, под стать новым мечтам, новым песням и не пробованным ещё любовям. Под стать большой новой жизни. С ней, ясное дело, – с той самой девушкой.

Он выглянул в распахнутое окно. Вид из аудитории был на передний институтский двор, что раскинулся перед восемью непьющими гипсовыми шахтёрами-истуканами, украшавшими портик здания ещё со времён Горной академии. Туда-сюда сновал народ – кто жмурился от всё ещё не по-осеннему жаркого солнца, кто, наоборот, подставлял его лучам озабоченные лица, и они тут же делались беззаботными, как это бывает в природе, особенно у тех живых существ, которые ниоткуда не ждут беды. Тем временем горячее колесо докатилось до самой верхотуры привычной трассы и весело заглянуло в левый глаз Моисея Дворкина. Правый в эту счастливую секунду был прищурен, он же по обыкновению в миг озарения отвечал и за волнение, и за быстро отыскиваемую мысль. Так было всегда, когда нужно было подумать или же нечто важное придумывалось само. Так вот, про солнце. Оно ведь тоже часть колебаний среды. Верней, испускаемые им лучи несут в себе море информации – от тепловой до интеллектуальной. Ну конечно, так и есть, человек окружён полем, и даже полями, их много, они нескончаемы и связаны между собой. Природа их – биологическая. Но нет, и физическая тоже, потому что всё, чему дóлжно вращаться, создаёт поля. Солнце – в том числе. И прочие планеты. Этими удивительными полями окружено всё, абсолютно всё. И они между собой взаимодействуют, ну конечно! Именно они представляют собой гигантский информационный поток, именно они образуют бескрайнюю систему, в которой скорость распространения сигнала – мгновенна, а понятия времени просто не существует. Он не знал, из какого места пространства сыплются на него в эту минуту эти дивные мысли, про каждую из которых он точно знал – так оно и есть, даже если это и совершенно не так.

«Ну конечно же, конечно, – продолжал лихорадочно размышлять он, – человек не вращается, не скручивается никаким пространством, он же сам является генератором полей разной интенсивности. И мысль его – готовая материя, из которой строится новое поле, и на это поле можно воздействовать. Молитва – вот самый точный эквивалент воздействия на поле человека! Она несёт в себе позитивное начало и потому способна разрушать всё негативное. Бог не бог, а работает, и это всем известно. Слова! Слова есть колебания. Электромагнитные, конечно же, – и они точно так же влияют на молекулы человека. Молекула воспринимает речь и её смысл, и потому вовсе не безразлично, что мы говорим, на что обращаем взор, о чём думаем. Наша кровь содержит атомы железа, и именно по этой причине молекулы крови являются антеннами, миллионами крохотных антенн, обращённых в космос, откуда, скорей всего, и принимают сигналы, информацию о том, как должен выглядеть сам человек, растение, животные, всё остальное. Наше тело – такая же вселенная…»

Внезапно ему стало жарко. Он расстегнул воротник, распустил галстук и отвёл его в сторону. Затем несколько раз интенсивно подул на грудь, остужая поверхность тела. Крупные капли пота образовались где-то сзади, в районе хребта, и устремились к земле. Он попытался перекрыть им путь рукой, остановив движение книзу, но было поздно, липкие капли уже успели окончательно соскользнуть вниз и намочить верх трусов. И теперь там было мокро, но не противно, как можно было ожидать. Такое уже было однажды. На войне, когда его артиллерийский гаубичный полк стоял под Прагой. И когда произошла история, та самая…