Те, кто внизу - Мариано Асуэла

Жестокое оскорбление, разумеется, принесло ядовитые плоды. Хотя Луис Сервантес переменил мундир лишь «in mente» [14], но он стал замечать горе и нищету обездоленных, он проникся сочувствием к великому делу порабощенного народа, алчущего справедливости, и только справедливости. Oн сблизился с простыми солдатами, и – чего уж больше! – даже мул, павший от усталости во время изнурительного перехода, вызывал теперь у него слезы сострадания.

Луис Сервантес приобрел доверие рядовых. Нашлись солдаты, которые даже открыли ему опасные тайны. Один из них, человек на редкость серьезный, замкнутый и нелюдимый, как-то раз признался Луису: «Я плотник. Была у меня старушка мать, лет десять прикованная к стулу ревматизмом. Однажды в полночь трое жандармов выволокли меня из дому, утро я встретил в казарме, а к вечеру оказался в двенадцати лигах от родной деревни. Месяц назад наш отряд проходил там. Матери моей больше нет, а она была единственным моим утешением в жизни. Теперь я на свете один, как перст. Но видит бог, отец наш небесный, вот эти самые патроны не для врагов предназначены. И если – да поможет мне пресвятая богоматерь Гваделупская – перебегу к Вилье[15], то, клянусь праведной душой моей матери, федералисты заплатят мне за все».

Другой солдат, молодой, смышленый, но болтун, каких свет не видывал, пьяница и курильщик марихуаны[16], отозвал однажды Луиса в сторону и, уставившись на него осовелыми, словно остекленевшими глазами, прошептал: «Знаешь, кум, те, что по ту сторону… Понятно? Они-то гарцуют на отличных конях из самых лучших конюшен Севера и Центра, сбруя у них из чистого серебра. А мы трясемся на старых клячах, которым только колесо у нории[17] вертеть. Кумекаешь, друг? Им платят блестящими тяжеленькими песо, а для нас убийца[18] штампует бумажки. Вот оно как…»

И так – все. Даже старший сержант по наивности признавался: «Я – доброволец, а это и вовсе глупость. Конечно, сейчас, шастая по горам с винтовкой, можно за несколько месяцев получить столько, сколько в мирное время не скопишь за всю жизнь, даже если работать как мул. Но только не с этой братией, друг, только не с ней».

И Луис Сервантес, который уже разделял скрытую, но непримиримую и смертельную ненависть солдат к сержантам, офицерам и прочему начальству, почувствовал, как с глаз у него спала пелена, и он ясно увидел конечную цель борьбы.

И вот сегодня, когда он с таким трудом добрался до единомышленников, они не только не приняли его с распростертыми объятиями, но бросили в этот свинарник!

Наступал день: под навесами пропели петухи; куры, дремавшие на ветвях уисаче, зашевелились, расправили крылья, распушили перья и слетели на землю.

Луис посмотрел на своих стражей: они лежали на навозе и храпели. В памяти его возникли лица этих двух мужчин, увиденных им накануне. У одного из них, блондина Панкрасио, оно было веснушчатое, безбородое, лоб низкий и выпуклый, челюсти выдались вперед, уши прижаты к черепу, во всем облике что-то звериное. Другой, Сало, казался не человеком, а форменным выродком: запавшие глаза, злобный взгляд; прямые, совсем гладкие волосы, спадающие на затылок, лоб и уши; вечно разинутый золотушный рот.

И, съежившись, Луис снова почувствовал, как невыносимо поет все тело.

VII

Еще в полусне Деметрио провел рукою но вьющимся волосам, отбросил прядь, спадавшую на влажный лоб, и открыл глаза. Потом явственно услышал мелодичный женский голос, который уже различал сквозь сон, и повернулся к двери.

Наступил день, и через соломенные стены хижины пробивались солнечные лучи. Та самая девушка, что накануне предложила ему кувшин с восхитительно холодной водой (он всю ночь мечтал об этой воде), стояла теперь в дверях с горшком пенящегося молока, все такая же милая и приветливая.

– Козье, но больно хорошее. Вы только попробуйте.

Деметрио благодарно улыбнулся, привстал, взял глиняный горшок в руки и начал пить маленькими глотками, не сводя с девушки глаз.

Она смутилась и потупилась.

– Как тебя зовут?

– Камила.

– Мне нравится твое имя, а еще больше голосок.

Камила залилась краской, а когда он попытался взять ее за руку, она испуганно схватила пустой сосуд и поспешно выскользнула из хижины.

– Не так, кум Деметрио, – серьезно заметил Анастасио Монтаньес. – Первым делом их приручить надобно… Ох и покалечили мне жизнь эти бабенки! Я, брат, в таких делах поднаторел основательно.

– Мне полегчало, кум, – отозвался Деметрио, пропустив мимо ушей слова Анастасио. – Похоже, лихорадка прихватила; к счастью, ночью я сильно вспотел, а утром проснулся – как рукой сняло. Только вот чертова рана покоя не дает. Позовите-ка Венансио – пусть полечит.

– А что будем делать с тем барчуком, которого я подшиб вчера вечером? – осведомился Панкрасио.

– Хорошо, что напомнил, – я совсем о нем забыл.

Деметрио задумался и, как всегда, долго размышлял, прежде чем принять решение.

– Вот что, Перепел, подойди поближе. Разузнай, где тут часовня. Она, кажется, милях в трех отсюда. Отправляйся туда и стащи у священника сутану.

– На кой она вам ляд, кум? – изумился Анастасио.

– Коли этот барчук подослан убить меня, мы без труда выудим у него правду. Я объявлю, что его расстреляют. Перепел переодевается священником и исповедует его. Если он грешен, пристрелю, если нет – он свободен.

– К чему столько канители? Прикончить его, и все тут, – презрительно бросил Панкрасио.

Когда Перепел вернулся с сутаной, уже вечерело. Деметрио приказал привести пленного.

Луис Сервантес не спал и не ел двое суток. Лицо у него осунулось, глаза запали, бескровные губы пересохли.

– Делайте со мной, что хотите, – медленно и неуверенно промолвил он. – Вижу, что ошибся в вас.

Воцарилось долгое молчание. Потом он заговорил снова:

– Я думал, вы с радостью примете того, кто пришел предложить вам помощь. Пусть она невелика, но польза-то от нее только вам. Что лично я выиграю от победы или поражения революции?

Постепенно Сервантес воодушевился, глаза его, в которых застыло безразличие, снова засверкали.

– Революция нужна безграмотным беднякам, тем, кто целую жизнь был рабом, всем несчастным, которые даже не знают, что несчастны оттого, что богачи превращают в золото их слезы, нот и кровь…

– Ха! К чему это? Меня давно от проповедей воротит, – прервал его Панкрасио.

– Я хотел сражаться за святое дело обездоленных, а вы отвергаете меня. Ну что ж, делайте со мною, что вам вздумается.

– А вот я сейчас накину эту веревочку на твою шейку… Смотрите, какая она у него холеная да беленькая!

– Теперь мне понятно, зачем вы сюда пожаловали, – почесывая затылок, сурово произнес Деметрио. – Я расстреляю вас, ясно?

И, повернувшись к Анастасио, добавил:

– Увести его. Если захочет исповедаться, позвать священника.

Анастасио, невозмутимый, как обычно, мягко взял Сервантеса за руку:

– Пойдем, барчук.

Через несколько минут появился одетый в сутану Перепел. При виде его повстанцы чуть не лопнули со смеху.

– Ну и ловко же язык у этого барчука подвешен! – воскликнул мнимый священник. – Сдается мне, он подсмеивался надо мной, когда я задавал ему вопросы.

– Сказал он что-нибудь?

– То же, что вчера.

– Чует мое сердце, кум, не за тем он пришел, чего вы опасаетесь, – заметил Анастасио.

– Ладно, так и быть, покормите его, но глядеть за ним в оба.

VIII

На следующий день Луис Сервантес еле-еле поднялся со своего ложа. Волоча раненую ногу, он бродил от жилища к жилищу в поисках кипяченой воды, спирта и ветоши. Камила с неизменной своей добротой достала ему все, что требовалось.

Когда он принялся промывать рану, она уселась рядом, с любопытством, свойственным всем горянкам, наблюдая за тем, как он лечится.

– И где это вы научились так лекарничать?… А зачем воду-то кипятить?… Смотри-ка, до чего интересно! А что это вы на руки налили? Ух ты, и впрямь водка… Ну и ну, а я-то думала, что водка только от колик помогает… А! Стало быть, вы дохтуром собирались сделаться?… Ха-ха-ха, умереть со смеху!… А почему сырая вода вам не сподручней?… Вот потеха! Выходит, в некипяченой воде зверушки водятся? Фу! Сколь ни глядела, а ничегошеньки не видела!

Камила расспрашивала Сервантеса с такой непосредственностью, что незаметно перешла с ним на «ты».

Занятый своими мыслями, он больше не слушал ее.

Где же вооруженные до зубов люди на отличных конях, получающие жалованье чистыми полновесными песо, которые Вилья чеканит в Чиуауа[19]? Неужто это всего-навсего два десятка оборванных завшивевших мужланов, не у каждого из которых найдется даже полудохлая, облезлая кляча? Выходит, правду писали правительственные газеты, да когда-то и он сам, утверждая, что так называемые революционеры – всего-навсего обыкновенные бандиты, под благовидным предлогом объединившиеся в шайку, чтобы утолить свою алчность и кровожадность? Выходит, все, что о них рассказывают люди, сочувствующие революции, – сплошная ложь? Но почему газеты на все лады кричат о новых и новых победах федералистов, а казначей, приехавший из Гвадалахары в бывший отряд Луиса, проговорился, что родственники и приближенные Уэрты перебираются из столицы в портовые города, хотя их покровитель, не переставая, вопит: «Я любой ценой восстановлю порядок!»? Выходит, революционеры или, если угодно, бандиты свергнут таки правителя. Будущее за ними, а значит, идти нужно с ними, только с ними.