Босиком по 90-м - Иван Любенко

Особенно мерзко становилось на душе в минуты, когда народный заседатель областного суда – Виктор Андреевич Чесноков – с гордостью хвалился, кому и сколько лет лишения свободы он «влепил» строгого или особого режима. План созрел сам собой. Для этого пришлось набрать в сарае пару сумок оставшихся со стройки саморезов. Затем он отправился к ближайшей пивной, подобрал двух изнывающих от жесткого сушняка помощников, с легкостью согласившихся поучаствовать в интересном деле за пару «пузырей». Всё ж веселее, чем приставать к прохожим с просьбами пожертвовать гривенник в пользу инвалидов, получивших «страшный ДЦП в ужасном ДТП». На рынке один из них подошел к народному судебному избраннику и с радостным возгласом «наконец-то нашел!» зачерпнул горсть изделий в руку и спросил цену. – Отдам по десять рублей за штуку, – с готовностью ответил сосед. – Сколько их у тебя? – небрежно уточнил покупатель – Штук пятьдесят насобираем, саморезы хорошие, берите, пока есть, – скороговоркой пропел Чесноков. – Мало, очень мало, – расстроенно покачал головой «покупатель». – Давай так, мне надо три тысячи штук. Объект, понимаешь, горит, а они в дефиците. Я тут ещё кое-что купить должен и через час вернусь. Если найдешь три тысячи – возьму по пятнашке за штуку. Тащи, земеля, да побыстрей, – ассистент чуть было не добавил: «давай, жиртрест, кабанчиком», но вовремя спохватился, перешел на другую сторону улицы и скрылся из виду. Как ошпаренный, Виктор Андреевич бросился по торговым рядам и почти сразу натолкнулся на бомжеватого вида продавца, распахнувшего две битком набитые сумки точно таких саморезов. – Почем саморезы, братишка? – ласково осведомился он. – Тринадцать рублей штука, сестричка, – съязвил продавец. – Им красная цена пятёрка, – не унимался Чесноков. – Ты спросил, я ответил, – не уступал второй ассистент.

Гигантская жаба боролась в душе купца с не уступающей ей в размерах жаждой наживы. Последняя явно брала верх над земноводным. – А сколько их у тебя? – все выспрашивал народный заседатель. – Тыщи три наберется, – растоптав окурок кирзовым сапогом, хриплым голосом пробасил бородатый мужик. – Ладно, возьму все, – Виктор Андреевич посчитал, что он все равно даже при такой цене останется в хорошем «наваре». Отдав почти пять тысяч рублей, довольный, он забрал две сумки и, вспомнив любимую пословицу: «своя ноша не тянет», расположился у прилавка, в ожидании оптового покупателя. Время тянулось медленно.

Он не пришел.

И долго не хотелось верить в то, что его обманули.

Последняя надежда на упавшие с неба деньги испарилась вместе с настоятельной просьбой охранника освободить прилавок:

– Рынок закрывается, дядя. Понурив голову, с трудом передвигая ватные ноги, горе-продавец почти волочил по земле две сумки купленного втридорога товара, и, казалось, само его сердце чувствовало легкость осиротевшего от купюр бумажника. Зло было наказано. Альберт Клейст остался доволен и уже точно знал, кто будет следующей жертвой.

В общем, Алик так бы и промышлял по мелочам, если бы не устроился экспедитором на красноленинский мясокомбинат, а в неурочное время не занимался бы со мной антиквариатом.

Глава 3

«Hard day's night»[2]

Ленка не обманула. Ключ от седьмой квартиры лежал в почтовом ящике. Он легко вонзился в стальное сердце замка и провернулся дважды. Дверь противно скрипнула, будто куском пенопласта провели по стеклу, и от этого предательского звука я невольно вздрогнул.

Войдя в комнату через небольшой коридор, мы с Аликом остолбенели. Казалось, что машина времени перенесла нас лет на восемьдесят назад, во времена разудалых купцов и надменных присяжных поверенных.

Здесь всё было не так, как в наших квартирах. Даже запах стоял какой-то особенный, благородный. Так обычно пахнет в библиотеках и музеях. Хозяин комнаты, очевидно, скупал на блошиных рынках всё, что относилось ко времени позднего Чехова.

В книжном шкафу мне попалась на глаза фотографическая карточка. На ней был запечатлён уже немолодой казачий генерал с открытым и мужественным лицом. Ведомый неясным желанием, я открыл стеклянную дверцу, взял фотографию и прочёл на обороте: «Ст. сов. М. Н. Воротынцеву на добрую память 17.11.19 г.». «Так, фамилия Деда Воротынцев – мысленно рассудил я. – Только странно: старик умер в 95 лет, сейчас 1994, следовательно, он родился в 1899 году. Стало быть, в 1919 ему было всего двадцать лет, и статским советником он никак не мог быть… Тогда как всё это понимать?».

Все четыре стены были увешаны картинами разных размеров. Особенно меня поразила одна, написанная маслом. Я стоял перед ней как завороженный. На тёмной поверхности холста была изображена открытая, примерно посередине, книга. На её страницах лежали забытые кем-то золотые карманные часы с длинной, свисающей вниз цепочкой. Догорающая свеча в бронзовом подсвечнике бросала тусклый свет на фолиант. Из толстого среза страниц выглядывало оставленное, ещё в самом начале, ляссé. «Так и наша жизнь, – подумал я. – Прожив её, успеваем узнать, в лучшем случае, половину того, что могли бы. А всё потому, что бездарно и расточительно тратим отпущенное судьбой время».

– Вот это стол, Валера, смотри! – воскликнул Алик.

Да, письменный стол был, действительно, уникален. Рабочая поверхность, обтянутая зелёной материей, так и располагала к тому, чтобы за ним работать. Справа стояла лампа с зелёным абажуром. Слева – пресс-папье с бронзовой ручкой, письменный прибор с двумя чернильницами и подставкой для перьевых ручек. Таковых я насчитал целых четыре. Тут же – спиртовая свеча с вставленным в специальное приспособление коробком спичек и костяной нож для разрезания книг в виде меча в ножнах.

Я открыл ящик стола – прямо на меня смотрела дорогая записная книжка в кожаном переплёте с золотым срезом. Я взял её и начал листать. Все страницы были испещрены какими-то датами. Причём некоторые из них относились к концу девятнадцатого и началу двадцатого века. Напротив каждой из них стояли галочки. Вдруг со двора донёсся звук подъехавшей машины. Алик посмотрел в окно и воскликнул:

– Смываемся! Наверное, участковый с домоуправшей приехали. Квартиру будут опечатывать.

Повинуясь какому-то внутреннему чувству, я сунул записную книжку в карман и только потом побежал к дверям. Мы едва успели выскочить из квартиры и спуститься по ступенькам, как у входной двери нам путь преградила весьма неприятная парочка из тощего, как пожарный рукав, милиционера и безобразной тётки лет пятидесяти, с талией, равной диаметру нашего тысячелетнего дуба, под которым, по преданью сидели и Пушкин, и Лермонтов.

– А вы к кому ходили? – вдруг осведомилась толстуха, искоса поглядывая на стража порядка.

– К Хорошиловым, в восьмую. Только их нет. А что? – в свою очередь спросил Алик.

– Да нет, ничего, – ответил лейтенант. – Это мы так, на всякий случай. Домушники наглеют. Время сами знаете, какое…Да и старик из седьмой умер. Квартира осталась бесхозной.

– Жаль, – сказала тётка. – Хороший был человек Мстислав Никанорович, вежливый.

– Как вы сказали? – переспросил я. – Мстислав Никанорович?

– Да, Воротынцев Мстислав Никанорович – подтвердила она. – А вы что… его знали?

– Нет. Просто так звали моего умершего дядю, – соврал я.

– Имя отчество редкое, но и такие совпадения бывают, – пожал плечами участковый.

– Это да, – поддакнул Алик. – Я вот слышал, что в абхазской милиции сын Снежного Человека служил. Бывает же такое!

Участковый с подозрением глянул на полночного эрудита, пытаясь выявить признаки издевательства над мундиром российского милиционера, но академический тон Алика его успокоил.

Мы кивнули и выскользнули на улицу. Алик был раздосадован тем, что не успел набить сумку антиквариатом. Правда, серебряный значок присяжного поверенного он всё-таки забрал.

– Вот же тварюги, такую делюгу обломали, – он дыхнул на значок и потер его о рукав куртки.

– Слушай, а ведь мы не замкнули квартиру. Ключ остался в дверях. Боюсь, у Ленки будут проблемы. Надо же, какой неудачный день! – с сожалением проговорил я.

– Да нет, не думаю. Скажет, что в её отсутствие, видимо, кто-то залез в почтовый ящик и принялся подбирать ключ к ближайшим квартирам. Ленка умная, выкрутится. Знаешь, она однажды у меня до полдвенадцатого ночи задержалась. Не уходит и всё. У меня уже сил никаких не осталось, а она всё: «хочу ещё, хочу ещё». Ну ладно… Ещё час прошёл. Я беспокоиться начал, что её мусор по возвращению скандал устроит. Он когда напивается – дурак дураком. Звонит всем, чьи телефонные номера помнит. На дворе ночь, люди спят давно, а он – нет, упорно дозванивается до знакомых, ругается, отношения выясняет, буровит что-то…. А утром молчит, пытаясь припомнить вчерашние «подвиги» и домашний квас пьёт. Мусора они все такие – с придурью. Там же нормальных людей – раз, два и обчёлся… Зарплаты у них, сам знаешь, какие – кошкины слёзы. Все более или менее толковые сотрудники разбежались. Кто в частные детективы подался, а кто к братве переметнулся, ЧОПы возглавил. Только такие бараны, как Петька, и остались. Так вот, я спрашиваю у неё: «А что ты своему суженому скажешь, когда явишься?» – Она засмеялась и говорит: «Скажу, ему, что зашла в гости к знакомой подруге-челночнице. Засиделись, поговорили, выпили. Она батники из Трабзона возит. Вот выбрала тебе один, кажется, неплохой. Примерь, думаю, подойдёт». И добавляет тут же, что рубашка, и правда, в том пакете, что она с собой принесла. Представляешь? Выходит, она её заранее купила, но ему не отдала. Так что, Валера, правильно мы с тобой сделали, что ушли от наших баб.