Серебристый свет (Подлинная жизнь Владимира Набокова) - Чарльз Кинбот

КОММЕНТАРИИ

Ссылки на страницы "Машеньки" даются в тексте в круглых скобках. При этом подразумевается первое издание - Берлин, Слово, 1926.

1. Look at the Harlequins! (New York, McGraw-Hill, 1974) p. 16.

2. Lolita (New York, Perigree Books, 1980), pp. 35, 36.

3. Раз уж мы коснулись стихотворений, я не могу удержаться от того, чтобы не отметить, что в "Машеньке" старый поэт Подтягин жалуется, оплакивая свои обескураживающие попытки получить выездную визу у кафкианского пошиба немецких чинуш: "папки, папки, без конца!", что отзывает строкой из "Двенадцати" Блока: "Эх, эх, без креста!"

4. См. предисловие автора к первому английскому изданию романа "Glory" (New York, McGraw-Hill, 1971), p. xiv.

5. The Real Life of Sebastian Knight (New York, New Directions, 1959), p. 202.

6. Для ленивых тупиц среди тех из вас, кто не позаботился изучить родной язык Мастера, укажу, что по-русски (да и по-французски) слово "роман" может обозначать и книгу, и любовную связь. В Набокове, самом интертекстуальном из интертекстуалов, эти стихи Пушкина вызывали, надо полагать, особенный отзвук - наравне с подзаголовком "роман", способным обозначить и "роман" писаный, и "роман" любовный. Самозваным же "набоковедам" даю un conseil - на манер нынешних швейцарских пограничников, учтиво рекомендующих обзавестись правильной carte de sejour: прежде чем слишком надолго уезжать во Францию, - учите русский язык. Самонадеянные толкования Набокова равносильны без знания русского толкованиям Ван Гога без представления о желтом, оранжевом и синем цветах.

7. По меньшей мере один беззаботный комментатор предположил, что Машенька Ганина и Машенька Алферова суть разные женщины, что все ганинские грезы есть результат ошибки, проистекшей из краткого взгляда на один-единственный снимок. Набоков позволяет легко опровергнуть это утверждение. В первой главе, когда в застрявшем лифте вспыхивает свет, мы узнаем, что Алферов - странноватого вида господин в "золотистой бородке". В главе тринадцатой Ганин, просматривая давние письма Машеньки к нему, натыкается на то место, где она описывает бал, на котором за ней ухаживал "очень смешной господин с желтой бородкой". Разумеется, это ее будущий муж.

8. Предшественник Васко да Гама!

9. Бестолковость людей, самодовольно уверенных в своей толковости вот точный образ мира литературной критики.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ночь бродит по полям

Признаюсь, я верю в привиденья. Какой бы ни была религия человека, кому бы или чему бы он ни поклонялся - речным духам, Великой Матери, пустынной купине, распятым пастухам или лысому и тучному мудрецу, безмятежно восседающему под древом Бо, - неверие в потустороннюю жизнь остается за гранью его человеческих возможностей. Подозреваю, что даже завзятый атеист сознает - интуитивно, имплицитно, - что существует нечто еще. Существует ли Бог с прописной Б или нет его вовсе, вероятие того, что жизнь человека, которая есть занимающая дух бездна смеха и слез, чайных листьев и древесной коры, мимолетных улыбок и летучих облаков, несказанного блаженства и неутешного горя, заканчивается раз и навсегда всего только вследствие внезапного обрыва мелкой череды механических событий (биений сердца, расширения легких), вероятие это является попросту и начисто немыслимым - в буквальном значении этого слова.

Как говаривал покойный мой друг, сталкиваясь с особенно близорукой разновидностью живущего одним днем гедониста: жизнь - не генеральная репетиция, но и не последний акт.

Леди и джентльмены, я обязан сделать признание: с самого начала этой книги нечто повадилось навещать меня. Я не хочу сказать этим, будто я стал одержим моей темой, или обморочен ароматом литературной славы, или, наконец, пал жертвой idee fixe . Я имею в виду томительные преследования в духе английского " haunted ", происходящего, кстати сказать, от старо-земблянского " heimte " - внушать, притягивать, захватывать, притязать. Кто-то или что-то преследовало меня, плетясь по пятам моих размышлений, пряча от меня карандаши и справочные карточки, стуча бесплотными пальцами в окна моей лачуги, нашептывая мне между порывами мартовского ветра соблазнительную участь и всеми мыслимыми способами заманивая меня в зазеркалье.

Мне кажется, я знаю, кто это был.

***

Коллега, перед которым я открыл душу наутро после одной особенно жуткой из описанных выше ночей, несколько позже по ходу нашей беседы сообщил ненароком, что у него есть в Омахе приятельница (назовем ее ЛН), которая не так давно консультировалась у экстрасенса в надежде связаться с супругом, скоропалительно скончавшимся за несколько лет до того. Упомянутый экстрасенс, костлявая дама азиатских кровей со странным именем "мадам Тук", уверяла, будто она является "канализатором", то есть медиумом, способным создавать каналы связи с бестелесными духами, включая, конечно, и духов умерших людей, которых она называла, демонстрируя удивительное пристрастие к невнятным эвфемизмам, "другими". Приятельница моего коллеги, служившая профессором французской литературы и бывшая до того времени закоренелым скептиком во всем, что касается паранормальных явлений, была потрясена этой встречей и потому поделилась с моим коллегой жутковатыми результатами своей консультации с мадам Тук: последняя, отхлебнув пахнувшего лепестками роз чаю и несколько минут просидев - неподвижно, с закрытыми глазами - в полосатом полумраке своей маленькой, затемненной бамбуковыми жалюзи комнатки, вдруг вылетела из кресла, будто вышибленная ударом незримой ноги, но тут же уселась обратно, широко распахнув глаза. Маленький накрашенный ротик ее также открылся, не испустив, впрочем, ни звука. Затем, по прошествии еще минуты неестественной неподвижности, она произнесла нижеследующее голосом, который, как утверждала ЛН, несомненно принадлежал ее мужу, хоть и был пропущен чрез женские голосовые связки:

- Твой красный шелковый шарф лежит за диваном.

Л., раздираемая сложными чувствами и в то же время ошеломленная прозаичностью полученного ею сообщения, только и могла что глядеть во все глаза да затрудненно сглатывать. Когда дар речи вернулся к ней, она спросила:

- Как?

И вновь тот же голос, равнодушный, хоть отчасти и тоскливый, сказал:

- Твой красный шелковый шарф лежит за диваном.

Тут мой коллега взглянул на часы и, обнаружив, что запаздывает на совещание, не то на занятия - или притворясь запаздывающим на совещание либо занятия, - поспешил завершить свой рассказ. Вроде бы в ночь перед тем, как муж его подруги погиб, поехав велосипедом на работу, она и он поздно вернулись домой с некоего приема и, будучи несколько хмельными и к тому же возбужденными бесплодным флиртом, коему оба предавались на этом приеме, занялись любовью "прямо в гостиной, ну то есть на диване". Наутро Л. пробудил телефон: звонили из полиции кампуса, чтобы сообщить о случившемся с мужем несчастье. В последовавшей полной страдания и страха суматохе, в безумной пробежке к больнице - в одном лишь плаще поверх помятой пижамы, в ошеломленном осознании смерти, в тяготах похорон и исполнении сопутствующих им странно неотвязных житейских обязанностей, в огромном холодном разрастании горя и чувства утраты, коротко говоря, во все эти страшные месяцы красный шелковый шарф ее, тот, в котором она отправилась на прием и который муж в игривом порыве сорвал с ее шеи перед тем, как они, полураздетые, рухнули на диван, куда-то запропастился. Бедная женщина несколько месяцев не вспоминала о нем, пока не сообразила вдруг, что шарф исчез и - почти одновременно - что он был на ней в последнюю ночь жизни мужа. С тех пор шарфик прочно связался в ее сознании с мужем, а утрата его - с утратой любимого человека. Подсознательно она наделила его пропажу мистическим смыслом.

Как бы там ни было, воротясь от мадам Тук домой, она тут же полезла за диван и обнаружила шарфик - запыленный, но в прочем не изменившийся. "Ну, и что бы вы об этом сказали? По-моему, тут есть нечто странное". И с этим коллега, не внемля моим расспросам, поспешил по своим предположительным делам.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Кафка

Какое, может спросить ошеломленный читатель, все это имеет отношение к Сирину? Терпение, дорогие друзья: в моем безумии есть система.

В последние свои годы Франц Кафка проводил немалое время на водах и в санаториумах, включая сюда и Кислинг, расположенный на побережье Черного моря, километрах в пятнадцати к югу от Сочи. Именно здесь на белом песчаном пляже и встретился с умиравшим писателем Набоков. Если верить нашему герою, он приехал в Кислинг поездом, чтобы навестить друга, обозначенного в его дневнике всего одной буквой - "М.". (Жан-Жак Моляр, сведший знакомство с Набоковым еще в 1922 году в Кембридже, считает, что М. - это Мария Островская, приемная дочь галицийского лесоторговца, о котором нам еще предстоит услышать попозже.) Стояла середина июня. Кафка, по обыкновению, коротал утро в шезлонге на выходившей к морю террасе. Набоков, который, валяясь на пляже, набрасывал на полях своей тетради тучные телеса купальщиков, сунул в рот "галуазку" и вдруг сообразил, что оставил спички в " Pension des Hebrides ", стоявший от него в пятистах метрах. Сев - в виде прелюдии к заимствованию потребного, - молодой писатель увидел облаченного в черное, озирающего береговую полосу писателя постарше, шестифутовое тело которого весило к тому времени меньше девяти стоунов. Набоков встал, закрыл тетрадь и, не обув эспадрилий, побрел по песку к инвалиду. Он попросил спичек сперва по-французски - и получил в ответ лишь вопросительный взгляд, - затем по-русски ( meme jeu ) и, наконец, по-немецки, на что элегантный чахоточный ответил: " Schade, Mein Herr, Ich rauche nicht" . Простившись с мыслью о сигарете, Набоков вернулся к своему одеялу. Волны, шурша, накатывали на влажную, ноздреватую гальку, чайки мяукали и ныряли в воду за мелкой рыбешкой или остатками чьего-то завтрака, лысый мужчина с усами мандарина неторопливо прошествовал мимо в обществе дамы с оливковой кожей, переговариваясь с нею на неведомом языке (грузинском? армянском? греческом?).