Знойная параллель - Валентин Рыбин

— Француз? — с недоумением спрашивает одна, в мелких кудряшках.

— Не совсем, — мигом отвечаю ей.— Я — гренландец.

Вот Тоня знает. Нас вместе с ней эвакуировали с гренландского ледяного материка.

— Как! Вы и раньше были знакомы? — опять наивный вопрос.

— Мы с айсберга на санках вместе катались,— вру напропалую и не знаю, куда несет меня дурацкая моя фантазия.— Тоня однажды чуть не скатилась в Гренландское море. Помните, Тоня?

Но Тоня и не собирается поддерживать меня:

— Ну и врунишка! Девочки, надо его напоить горячим чаем, может, отойдет. А пока пусть вспоминает, как оттяпали голову Дантону.

— Марат не мог об этом знать,— заявляю я, садясь к столу.— Марат погиб на год раньше Дантона.

— Мамочки, посмотрите, он даже об этом знает. А я не могла ответить, в каком году погиб Марат, и получила неуд!

— Марат бессмертен,— тотчас заявляю я и чувствую, что запас моей фантазии иссякает.

— Ну а чем вы там у себя занимаетесь, кроме того, что шутите? — спрашивает девушка в кудряшках, по имени Оля.

— Да, правда. Расскажите, Марат, как вы там живете, — просит Тоня. — Мы каждое утро слышим, как ревут моторы ваших самолетов. А чем занимаетесь вы сами?

— Мы заставляем реветь моторы! — восклицаю я патетически.— Мы поднимаем многотонные крылья в небо. Разве этого мало?

— Ну, а досуг как проводите?

— На досуге в основном занимаемся диспутами,— опять несет меня куда-то в сторону.— Недавно, например, выясняли «что есть жизнь?».

— Чего тут выяснять-то? — говорит опять кудрявая Оля.— Жизнь есть жизнь. По-моему, всем давно ясно: «Кто не работает, тот не ест!»

— Марат, а что думаете вы о жизни? — интересуется Тоня, размешивая в моем стакане сахар.

Невольно я вспомнил вечер, когда мы с Костей провожали Нину и я ей говорил о зеленых и голубых улицах. Какая чушь лезла мне тогда в голову!

— Знаете, Тоня, откровенно говоря, мы еще только собираемся провести у себя диспут о назначении человека в жизни. Но могу сказать, что почти все авиаторы после службы отправятся на большие стройки.

— А вы?

— И я тоже,— отвечаю ей не очень уверенно и тихо шепчу на ушко: «Все будет зависеть от вас».

— О, вот вы какой! — смеется Тоня. — Пейте-ка лучше чай, а то остынет.

Наболтавшись вдоволь и сделавшись в этой студенческой комнатушке «своим», я прощаюсь с девчатами и в сопровождении Тони выхожу из общежития. Девчонки, растворив окно, кричат со второго этажа:

— Привет от нас авиаторам!

— Передайте, не забудьте, пусть приезжают!

Я останавливаюсь, потому что чувствую мучительную потребность сказать на прощание что-то очень значительное.

— Пока мы будем служить, постарайтесь создать материальную базу коммунизма! — кричу я девчатам и беру Тоню под руку.

— Вы покорили моих подруг своей общительностью! — говорит она.

— А вас?

— Я тоже люблю общительных людей. Только вы, по-моему, не очень серьезный человек.

— Тоня, да вы что?

— Не знаю, может быть, и ошибаюсь, но на первый взгляд — вы выглядите не очень-то серьезным.

Мне становится неприятно от такой откровенности. В груди появляется стеснение, и я удрученно молчу.

— Ну говорите, говорите! Что ж вы замолчали? — просит Тоня.

Я молчу, потому что действительно вдруг почувствовал себя восторженным придурком. Об этом и Нина мне говорила.

— Ну вот, уже и обиделся,— упрекает девушка.— Идет, молчит, словно воды в рот набрал!

— А о чем говорить? — отзываюсь я.— Если скажу, что люблю вас, все равно не поверите.

— Конечно нет,— смеется она.— Не поверю хотя бы потому, что не так признаются в любви. Марат, прочтите лучше какое-нибудь стихотворение,— неожиданно просит Тоня.— Свое, разумеется.

— По-вашему, писать стихи — это серьезно?

— Конечно.

— Даже о любви?

— По-моему, поэзия и любовь — неразделимы.

— Ладно, прочту. Только не сейчас. Здесь как-то неудобно. Люди идут навстречу... Услышат еще.

— Пойдемте через питомник? Там нет никого,— предлагает девушка.

Мы перепрыгиваем через арык, переходим дорогу и входим в оранжевый мир осенней листвы. Здесь так сильно ощутимо увядание, даже становится жутковато. Тоня тоже это чувствует и, по-моему, робеет.

— Читать? — спрашиваю я.

— Ага.

Взгляни, какая сила жажды,Как величав природы дух!Все от того, что любит каждый,что смысл любви в сближеньи двух...

— Ну, как? — спрашиваю, немного выждав.

— Это твои?

— Мои... А что?

— Хорошие стихи. Серьезные и, главное, лаконичные. А в беседе ты совсем не такой.— Тоня не замечает, что назвала меня на «ты».— В разговоре ты «алалашник». Но это, наверное, хорошо... С тобой не соскучишься.

— Тоня, я люблю тебя... С той первой встречи. Веришь мне? — Я останавливаю ее и беру за плечи.

— Не надо, Марат,— умоляюще просит она, и я опускаю руки.

Некоторое время идем молча. Я кляну себя, что не проявил настойчивости, не поцеловал ее. Сейчас было бы, наверное, гораздо легче. Но к чему теперь жалеть? Вот уже и аллея кончается. Вот уже улица. И люди везде.

— А ты не такой и бойкий! — смеется Тоня. Моему «возмущению» нет предела.

— Это я-то не бойкий? — говорю, не слыша собственного голоса, и целую Тоню прямо на тротуаре, на глазах у прохожих.

— Да ты просто ненормальный! — вырываясь, возмущается она.— Это же мальчишество! Отпусти!

Тоня круто разворачивается и быстро идет. Сначала по тротуару, затем, увидев, что над нами смеются, сворачивает в чащобу питомника. Я догоняю ее и от страха, что теперь потерял ее навсегда, хватаю за руки.

— Тоня, прости... Я действительно сошел с ума...

Я заглядываю ей в глаза, ищу спасительную искорку ответной любви — и нахожу. Взгляд ее всепрощающ, а вид словно у раненой лани.

— Тоня, я же люблю тебя...

Она не оказывает сопротивления. Я целую ее и чувствую нежные руки. Они обняли меня и пальчиками толкаются в плечи.

— Ненормальный,— вновь повторяет она, но уже тихо и бережно, словно боится потерять эту «ненормальность». — Мы не опоздаем на литобъединение?

— Ох, конечно, можем опоздать! — спохватываюсь я и смотрю на часы. До начала собрания осталось двадцать пять минут.— Побежали, еще успеем!

Вновь выходим на тротуар и спешим, обгоняя прохожих, к Дому печати.

Пришли как раз вовремя. В коридоре редакции человек двадцать. Кто курит, кто почитывает газету. Стоят по двое, по трое. В кабинете секретаря, где будет проходить собрание, московский поэт. Люди — как люди, только все пишущие. Это-то и смущает меня. А еще больше Тоню.

— Марат, ты знаешь, по-моему, мне тут делать нечего. Может, я пойду?

— Тонечка, не бойся. Я ведь тоже — в первый раз. И потом, ты зря волнуешься: ты ведь студентка! Может быть, даже литературоведом будешь или критиком. Судя по тому, как ты оценила сегодня мое стихотворение, из тебя выйдет настоящий критик. Не каждому дано за десять лет вперед увидеть гения!

— О боже, ты и здесь не теряешься, шутишь,— тихонько говорит Тоня, озираясь по сторонам.— Услышит кто-нибудь... Вон тот, например,— показывает она глазами на мужчину в коричневом пиджаке и брюках, с тетрадкой.

— По-моему, это жертва сегодняшнего обсуждения. Видишь, как переживает, даже руки трясутся.

Тоня тихонько смеется. И в это время из редакционной комнаты выходит секретарь в кителе, которого я видел днем, и приглашает:

— Прошу, товарищи, заходите. Сейчас начнем. Рассаживаемся в секретарской комнате — кто где.

Мы с Тоней садимся около окна.

— Если будет страшно — выпрыгнем,— говорю я ей, делая умный вид.

Тоня улыбается одними губами, а секретарь смотрит на нас: видимо, мы ему кажемся слишком умными. А может, он принимает наши улыбочки на свой счет.

— Простите,— говорит он и смотрит на нас.— Вы оба новенькие. Я занесу вас в список членов литобъединения.

Он записывает фамилии и задает вопрос за вопросом. Итак, я впервые зачислен в поэты, а Тоня — критик и литературовед. Это звучит. Если даже из нас ничего не получится, не грех будет где-нибудь вспомнить: «Это было еще в пору, когда я увлекался поэзией, а Антонина Сергеевна писала литературоведческие статьи». Недурно.

«Жертвой обсуждения» и в самом деле оказывается мужчина в коричневом пиджаке. Он артист театра и написал рассказ о хлопкоробах, который называется «Коробочка». По существующему порядку, автор должен зачитать свое произведение, если оно не слишком велико. Вот этот артист, фамилия его Лискин, и начинает чтение. Длительное, утомительное повествование, совершенно лишенное диалогов. Суть рассказа в том, что какой-то таджик, сборщик хлопка, унес с поля в кармане коробочку хлопка, был пойман с поличным и теперь над ним хотят устроить суд. Автор в рассказе использует цитаты и пословицы, вроде «трудовая копейка рубль бережет», «с миру по нитке — голому рубашка», но все равно произведение наискучнейшее. Все позевывают или время от времени тяжко вздыхают. Наконец, артист за: кончил чтение. Первым выступил литератор из радиокомитета. Я внимательно слушаю, а Тоня взяла у меня блокнот с карандашом, ведет запись замечаний.