Знойная параллель - Валентин Рыбин

— На каком факультете учитесь? — спрашивает Чары. Голос его дрожит.

— На третьем курсе исторического,— все так же растерянно отвечает она.

Чары устремляет беспомощный взгляд на меня.

— Это по вашей части, товарищ Природин,— говорит он и передает мне студенческий билет.

Я беру его. Рассматриваю. Чтобы не показаться в этой смехотворной обстановке чучелом, спрашиваю у девушки еще суровее своего друга:

— Значит, Глинкина? А зовут Тоней? Это точно?

— Ну, если вы не верите студенческому билету, то я не знаю. Моя фамилия — Глинкина, а это — мои подруги. Мы живем вон в том поселке, возле моста.— Девушка показывает в ту сторону, где высвечивают тополя.

— Ладно, продолжайте купание,— милостиво разрешаю я.— Заодно и мы с вами побултыхаемся.

— Нет уж, спасибо, нам пора,— обиженно говорит Тоня.— Нас ждут дома. Мы приехали из города на каникулы...

Тоня и ее подружки берут халатики и, надевая их на ходу, отправляются по песчаному бережку к поселку.

— Да куда же вы, девушки? — потерянно окликаю я. Тоня останавливается и озорно машет пальчиками:

— Между прочим, важный преступник прячется у нас! Так что, будет время, заходите!

— Девушки! — умоляюще зову я.— Вернитесь, девушки! Мы вам цветов принесли. Мы хотим с вами познакомиться!

— Как-нибудь в другой раз! — опять насмешливо откликается девушка и прикладывает пальчики к губам.

— Вот это девчонка! Давайте пойдем в поселок,— предлагаю я друзьям.— Приглашает же сама!

— Охлади свой пыл,— спокойно советует Чары.— Не думаю, чтобы у такой красавицы не было парня.

Я соглашаюсь с Чары, но на сердце у меня неспокойно. Мы раздеваемся и начинаем купаться. Костя и Чары тотчас, забыв о девчонках, вымеряют дно: ныряют на глубину, достают камни. А мне не до купания. Я все время смотрю в ту сторону, куда ушли девчата, и думаю: «Может быть, догнать?»

Наверное, я так и сделал бы, но побоялся показаться перед друзьями смешным.

С озера мы возвратились вечером...

Ночь над Хурангизом лунная. Голубоватый поток света заливает горы и долину. Я сижу в ленинской комнате у открытого окна и в каком-то необычайно сладостном томлении сочиняю сказочную балладу. На тетрадном листе, вверху, я вывел — «Куткудукская баллада» и пытаюсь загнать в рамки строф призрачно-дурашливое видение. Перед глазами у меня тихое озеро. Шелестит на ветру камыш, плещутся волны и вдруг — таинственные звуки превращаются в мягкую речь и из воды на берег выходят русалки... Я пишу строчку за строчкой, посмеиваюсь над собой, удивляюсь — какие иногда бредовые мысли лезут в голову. Я сочиняю и думаю: Тоню надо сделать самой красивой русалочкой и чтобы она осыпала меня поцелуями и брызгалась водой. Глупейшее желание и престранное благодушие постепенно настраивают меня на скептический лад. Я понимаю, что со мной творится что-то неладное.

И началось это не сегодня и не вчера: раньше. Наверное, с год назад, когда я приехал сюда на службу. Вероятно, эта сказочная долина и голубые крылья «илов» околдовали меня. Здесь я почувствовал себя словно на другой планете. До этого солдатская служба казалась мне тяжким бременем. В армию я ушел добровольцем, надеясь попасть на фронт, но мечты мои не сбылись. Я попал в запасной стрелковый полк, три месяца готовился, чтобы занять место в маршевой роте, но тут кончилась война. Потом целый год, с утра до поздней ночи ежедневно осваивал строевую службу, чтобы сделаться младшим командиром. Трудное это занятие: тревоги среди ночи и марш-броски, утренние тренажи «лежа заряжай», строевая подготовка на плацу, да так, чтобы носок сапога взлетал под сорок пять градусов, изучение оружия и тактики. Может быть, все это далось бы мне гораздо легче, если б запасной полк дислоцировался вот в такой долине, как эта. Но мы стояли в голой степи. Только злой ветер да верблюжья колючка обитали по соседству с нами. А когда я оказался в долине Хурангиз, да еще на аэродроме с самолетами, — я ошалел от счастья. И оно не покидало меня ни на минуту.

Летние рассветы гремели соловьиными трелями в вишневых садах, голубые дни на аэродроме захлебывались ревом моторов. Штурмовики взмывали в небо, мчались «на бреющем» над садами и кишлаками, сверкали высоко под солнцем, заходя «в пике». Летчики, воздушные стрелки, механики, мотористы, прибористы, радисты толпились на аэродроме: каждый занят своим, но все до единого связаны с чистым летным небом.

Здесь впервые, сразу после моего прибытия в полк, я повстречался с Чары и Костей. Оба они были в зеленых шерстяных пилотках, в хромовых сапогах и бриджах. У обоих на груди сверкали орденские колодки. Чары спросил у меня, откуда я родом. А когда узнал, что я ашхабадец, то схватил меня в свои объятия и хохотал, как мальчишка, радостно повторяя: «Умора, наконец-то я встретил земляка! Он из Ашхабада, а я — из Мары! Это почти рядом!» Тут же я узнал, что Чары и его друг Костя — фронтовики, бывшие пехотинцы. Оба побывали в Берлине. Их полк, изрядно потрепанный войной, отправили в тыл, в Среднюю Азию. Одна из рот, состоящая сплошь из молодежи, была зачислена в офицерское училище. Но затем училище расформировали и берлинцев направили в штурмовой авиационный полк.

2.

Утром прыжки с парашютом. Первым поднялся в воздух инструктор парашютной службы. Произвел показательный прыжок, затем, сбросив с плеч ремни, сказал довольно:

— Погодка отличная, прыгать можно!

К «По-2» направились стрелки первой эскадрильи. Во вторую кабину сел Мирошин. Поправил лямки, улыбнулся, подморгнул приятелям, все мол в порядке, не в первый раз. Летчик вырулил машину на старт, стартер дал отмашку, и «кукурузник», пробежав сотню метров, взмыл в небо. Несколько кругов над аэродромом, и вот уже заданная высота. Задрав головы, стоим и ждем, когда выбросится Мирошин. Вот «По-2» встал на нулевую скорость, принял, так сказать, позу для выброса парашютиста. С земли видно, как Мирошин вылез на крыло, сделал два шага вперед, словно оттягивая самое страшное, самое жуткое мгновение — падение в голубую пропасть, затем перевалился на бок и вдруг... Было совершенно непонятно, что произошло. Мирошин повис вниз головой, а «кукурузник» накренился в левую сторону. У нас на всех один бинокль. Мы рвем его друг у друга, подносим к глазам, чтобы побыстрее узнать, что случилось.

На старте взвыла сирена. Не прошло и минуты, как в полную готовность пришли пожарные машины. Из санчасти подкатила машина скорой помощи. Командир полка только было сел в свой «виллис» и уже направился в штаб, но узнав, что произошло ЧП, вернулся на аэродром. Подойдя к рации, «батя» спрашивает:

— Кто пилотирует «По-2», доложите!

— Старший лейтенант Кандауров,— слышится в ответ.— Как быть, товарищ командир? Машину выровнять невозможно, слишком большой крен.

— Спокойно, товарищ Кандауров. Крепче держите штурвал, не дайте свалиться машине. Что со стрелком? Жив? В сознании?

— Так точно, в сознании! Повис вниз головой. Зацепился за трос карабином. Дотянуться ему рукой до троса и отцепиться невозможно. Хватается руками за воздух, а за крыло схватиться никак не может.

«Батя», не снимая наушников, подзывает инструктора парашютной службы.

— Старший лейтенант, берите полотнище, мобилизуйте всех, кто есть на аэродроме. Попробуем поймать парашютиста.—Тут же он кричит по рации:—Кандауров, скажите парашютисту, чтобы достал нож... Примерно на стометровой высоте пусть обрежет ремни. Иного выхода не вижу. Действуйте!

Мы, как угорелые, несемся к посадочному знаку «Т». Это огромное полотнище. И это единственное — во что мы можем поймать бедного Ваньку Мирошина. Между тем «По-2» медленно снижается над аэродромом. Нетрудно догадаться, что произойдет, если стрелок не сможет отцепиться от самолета. Легкий «кукурузник», снизившись, непременно врежется в землю, и вряд ли спасутся от неминуемой гибели люди. Уже подбежав к «Т», мы все, словно по команде, останавливаемся. Чары что-то кричит.

— Смотрите, смотрите!

«По-2» прямо над нами. С земли видно, как Мирошин, раскачиваясь, пытается схватиться за крыло. Ох, как хочется помочь ему, но как? Как?! И мы кричим ему вразнобой:

— Держись! Не падай духом! Главное, спокойствие!

Вряд ли Мирошин нас слышит, поскольку мотор «кукурузника» громко стрекочет. Но мы видим, как Мирошин все настойчивее проявляет жизнеспособность. Вот он словно прилип к крылу, копошится, взбрыкивая ногой, видимо, лезет на плоскость.

— Неужели хочет залезть назад, в кабину? — недоумевает стоящий рядом со мной Костя.

— Нужда заставит — залезешь,— отзывается Чары. Но нет, Мирошин оказался сообразительнее нас. Он подтянулся, схватившись за трос, отцепил карабин и камнем полетел вниз, а на трехсотметровой высоте раскрыл парашют. Прошелестел белый сверкающий купол.

Стрелок, словно на гигантских качелях, закачался из стороны в сторону, с превеликим трудом успел погасить размашистую амплитуду и приземлился на краю аэродрома. Мы ринулись к нему. Две машины — пожарная и скорой помощи — догнали нас и оставили позади. А вот и командирский «виллис» мчится к месту приземления. Целая толпа пожарников и медработников окружила парашютиста: не понять — все ли в порядке? При виде командира полка все расступились. Мирошин стоит бледный, белее стены, а медсестра заставляет его выпить налитый в кружку спирт.