Поймать хамелеона (СИ) - Юлия Цыпленкова

Выглядел он дурно. Взъерошенный, с покрасневшими глазами, во вчерашней одежде, находившейся в некотором беспорядке, — всё это было следствием тревоги и бессонной ночи. Причиной тому было исчезновение единственной сестры помещика Воронецкого — Глашеньки, девицы восемнадцати лет от роду.

Глафира Алексеевна ушла на прогулку еще около полудня вчерашнего дня. Она была девицей романтичной, склонной к грезам, и потому неспешные прогулки ее рядом с усадьбой были привычным делом. И хоть брат журил сестрицу за то, что выходит в одиночестве, но Глашенька целовала его в щеку и с улыбкой говорила:

— Ну что ты, Мишенька, что со мной может случиться? Я ведь рядышком, кругом люди. Если что, услышат. Да и не случается у нас ничего, к чему хмуришь брови сердито?

— Да как же мне не хмуриться, сестрица? — с укором отвечал Михаил. — Одни мы с тобой друг у друга. Случится что, как же мне быть без тебя? Да и не прилично девице в одиночестве бродить.

— Я по своей земле брожу, братец, к соседям не захаживаю. Не сердись, голубчик, всё будет хорошо.

И вот она вновь ушла. Но не вернулась ни через час, ни через два, ни даже к сумеркам. Занятый своим делами, Михаил Алексеевич не заметил отсутствия сестры, но когда начало вечереть, явилась горничная Прасковья — старшая внучка дворецкого Осипа. Вот она-то первой и произнесла это ужасное:

— Барышня пропали.

Воронецкий, пребывавший в своих мыслях, оторвался от бумаг и ответил горничной рассеянным взглядом. Так и не осознав ее слов, он переспросил:

— Что ты сказала?

— Барышня ушли гулять и не вернулись, — ответила девушка.

Он еще с минуту смотрел на Прасковью и наконец отметил, как горничная мнет пальцами подол форменного платья, что румянец ее лихорадочен, и губы подрагивают. Девушка была всерьез встревожена. Михаил нахмурился и поднялся на ноги.

— Когда ушла Глафира Алексеевна? — спросил он, снимая со спинки стула свой сюртук.

— К полудню дело было, — ответила девушка. — И к обеду не вернулись Глафира Алексеевна, и позже не пришли. Я уж обегала везде, где они гуляют, а нету барышни. Пропала! — визгливо закончила она, окончательно обнажив волнение.

— Черт знает что, — выругался Михаил. — Отчего раньше не пришла? Почему сразу не доложила? К обеду барышни нет, а ты молчишь!

Лицо Прасковьи скривилось в рыданиях, и она повалилась на колени:

— Браните, барин, браните, виноватая я! Не доглядела! Да только вы ведь велели вас не тревожить, а я думала, вернутся Глафира Алексеевна, выдавать не хотела! Браните вы сестрицу за то, что они одни гулять изволят, а они огорчаются. Думала, вот вернутся, а вы и не узнаете. Мало ли замечтались барышня, загулялись…

— Довольно! — устав слушать оправдания, гаркнул Михаил и устремился прочь из кабинета мимо рыдающей Прасковьи.

Вскоре собрались все, кто работал в усадьбе, а к ночи позвали и крестьян из ближайшей деревни. Глашеньку искали еще при свете уходящего дня, после с фонарями. Сначала разбрелись по поместью, потом ушли за его границы.

Михаил старался не прислушиваться к негромким шепоткам крестьян, потому что уже несколько раз уловил слова: пруд, утопла, лес, звери. Всё это и вправду могло случиться, и от предположений, какие он слышал, Воронецкий начинал закипать. И чем дольше длились поиски, тем громче становились голоса, и тем больше злился молодой барин.

— Моя сестра жива! — не выдержав, рявкнул он. Люди затихли, и он добавил уже спокойней: — И мы ее найдем.

— Если только в лес пошла и заблудилась… — неуверенно предположил кто-то.

— Да что бы барышне в лесу-то делать? — усомнились в ответ.

— Так ведь больше ей деваться и некуда.

— Красивая барышня, вдруг… — женский голос осекся, и продолжить это предположение никто не решился.

А вот Михаил остановился и обернулся. Будто огнем обожгли его слова крестьянки. Глаша и вправду была хороша собой. Стройная, нежная, как полевой цветок, неискушенная в мирских страстях. И хоть была склонна к мечтам, но нрав имела озорной. И черты лица ее были приятны и гармоничны. Светлые волосы были густы, голубые глаза чистыми и яркими.

Кто-то из соседей уже не в первый раз намекали на желание породниться с Воронецкими. И хоть род их не был знатен, а предложения поступали и от семейств, какие могли оказать Глафире Алексеевне честь, но Михаил не спешил с положительным ответом. Причиной тому была сестрица.

— Не спеши отдавать меня замуж, братец, — просила она. — Отдай тому, кто мне придется по сердцу. Есть у меня еще время, дай побыть в отчем доме.

Михаил Алексеевич любил сестру, потому перечить не стал.

— Будь по-твоему, душа моя, подыши еще немного полной грудью.

И вот от этих вот воспоминаний Воронецкий сейчас и задохнулся. Что если украли? Бежать бы сама не стала, это Михаил знал точно. Глашенька любила брата не меньше и скрывать бы от него своих мыслей не стала. А вот охотники на нее были. И в гости захаживали, и на званые вечера приглашали, и глаз не сводили. Ухаживали. Правда, приличий никто не нарушал, ожидали, когда Глафира Алексеевна откликнется. А она улыбалась, но близко к себе никого не подпускала. Неужто и вправду…

Он оглядел людей, которые шли за ним, и спросил:

— Чужой кто заезжал к нам?

Люди переглянулись и отрицательно замотали головами.

— Нет, барин, не видали.

— Может, из соседей наших кто появлялся? — вновь спросил Воронецкий.

Люди переглянулись, но вновь отрицательно покачали головами.

— Так ведь мы ж за дорогами не смотрим, Михаил Алексеевич, — ответили ему. — Ребятню спросить надо, эти без дела, бывает, бегают. Может, кого и приметили?

И тут же откуда-то из-за спин взрослых послышался детский голос:

— Нет, барин, никого чужого не видали, — вперед пропихнули мальчишку лет семи. Он отвесил поклон Михаилу и продолжил: — Своего только видели. Федот Афонин в лес ходил, на нас кулаком махал, оттого и запомнил.

— Отчего махал? — рассеянно спросил Воронецкий.

— Так это… — мальчишка замялся. — Убогий же, вот мы и того… дразнили.

На затылок его обрушилась тяжелая длань, но кто именно из столпившихся крестьян наказал мальчишку за насмешки над блаженным, Михаил не заметил, да и не было ему это интересно.

— Да мы ж не со зла! — услышал помещик, однако это уже скользнуло лишь по краю сознания.

Михаил отвернулся. Он в раздумьях потер подбородок. Афонин был мужиком безобидным, насколько помнил Воронецкий. Мог козликом по улице проскакать, песню завести да дергаться под нее, как кукла на шарнирах, но вроде бы не буйствовал. Однако оставался он душевнобольным, оттого и ожидать можно было, чего угодно.

А что если Глашенька