Графиня Шатобриан - Генрих Лаубе

– Король желает удостовериться в этом собственными глазами; для этой цели он проедет вниз по Луаре и посетит Турень, Анжу и Бретонь… Пять лет тому назад вы приглашали его взглянуть на ваш замок, в случае если он вздумает когда-нибудь построить себе новый дворец. Насколько мне известно, он намерен сделать это в настоящее время; если вы позволите, то я повторю ему ваше приглашение.

При этих словах владелец замка и Бонниве взглянули на графиню, как бы ожидая ее ответа. Но она не решилась выразить свое мнение, встретив гневный взгляд своего супруга.

Они проехали молча несколько шагов.

– Архитектурный вкус значительно развился и усовершенствовался в последние пять лет, – возразил граф. – Замок Шатобриан не может иметь теперь прежних притязаний.

Путники подъехали к главному входу замка. Навстречу им выбежала хорошенькая четырехлетняя дочка и привлекла к себе внимание графа и графини. Это была их единственная дочь Констанция. Граф расточал ей всю нежность, на которую только было способно его суровое сердце; он посадил ее к себе на лошадь и катал по двору. Появление ребенка было очень кстати, чтобы привести графа в более приличное расположение духа и сделать его хоть сколько-нибудь способным оказать гостеприимство непрошеным гостям. Однако вечером, когда они сели за ужин, хозяин дома пользовался всяким удобным случаем, чтобы сказать что-нибудь неприятное другу короля, так что Бонниве решил уехать из замка на следующее утро, тем более что сдержанное обращение графини не обещало ему успеха. Избалованный рыцарь счастья питал такого рода надежды относительно каждой красивой женщины, с которой сводила его судьба. Он не был настолько проницателен, чтобы присмотреться ближе к личности графини Шатобриан, потому что тогда, быть может, он не сложил бы так скоро оружие. В начале вечера она сидела молча между мужчинами в своем изящном белом платье, отвечала односложными словами и своей внезапно находившей на нее и так же быстро исчезавшей веселостью напоминала эолову арфу, которая долго остается безмолвной и только тогда издает звук, когда более сильное дуновение ветра коснется ее.

Канцлер Бюде оказался лучшим наблюдателем, нежели его приятель. Ему тем легче было завести разговор с графиней, что ревнивый супруг не счел нужным мешать ее беседе с пожилым и невзрачным человеком. Он рассказал ей об умственной жизни в Париже и богословских спорах, которые велись между тогдашними учеными, о церковной революции в Германии, предпринятой одним саксонским монахом, об интересных разговорах за обедом у короля и призванных им итальянских художниках, о самом короле, его умной талантливой сестре и веселой матери. Графиня слушала эти рассказы с одинаковым вниманием и набожно перекрестилась, когда зашла речь о немецком еретике. Тем не менее, она выразила свое сочувствие оппозиции против учения об индульгенциях.

– Если бы я изменила своим близким, – сказала она наивно, как будто это был самый наглядный пример, который она могла себе представить, – то кто мог бы простить мне этот грех, кроме меня самой? Разве не бывают такие случаи, когда виновный должен отвечать только перед судом собственной совести?

Нежная краска на ее щеках выступила еще ярче при этих словах, придавая особенную прелесть смуглому лицу молодой графини, которая соединяла в себе роскошную полноту форм южной женщины с грацией и миловидностью молодой девушки. Избыток жизни сказывался в пытливых взглядах живых, чувственных глаз, которые представляли резкую противоположность с целомудренным выражением рта и робостью, с какою она раскрывала губы, чтобы задать тот или другой вопрос канцлеру. Этот контраст был особенно заметен, когда она стала расспрашивать о жизни и нравах придворных лиц, которые были тогда совершенно новым явлением во Франции. Всего более интересовали ее разные подробности о короле, коннетабле Бурбоне и некоторых других господах, которые славились тогда своей красотой и силой во всей Франции. Хотя граф Шатобриан с презрением отзывался о них и она привыкла верить ему на слово, но хотела узнать, что скажет об этом серьезный канцлер, так как ей казалось, что она может вполне полагаться на его суждения и отзывы.

Хозяин дома, по-видимому, не разделял мнения своей супруги. Его отрывистая беседа с Бюде не давала ему возможность следить за каждым словом канцлера, но чем дальше слушал он, тем мрачнее становилось его бледное лицо.

Наконец он не вытерпел и, вмешавшись в разговор, резко упрекнул канцлера в одностороннем описании придворной жизни.

– Мы, слава Богу, – сказал он, – еще не дошли в провинции до такой порчи, чтобы забыть чистоту нравов и христианское смирение, которых мы придерживались при покойном короле Людовике. С каждым годом приходится все больше убеждаться в справедливости данного ему прозвища отца народа.

– Разве бретонские дворяне, – воскликнул Бонниве, – до такой степени разделяют симпатии и взгляды черни, что им больше нравится король, носивший это прозвище, чем нынешний рыцарский король, как в Европе называют Франциска I?! Клянусь честью, что ничего не может быть выше и почетнее названия: король рыцарь! Неужели он ничем не заслужит благодарность и преданность французского дворянства! Об этом нужно особенно жалеть в настоящее время, когда даже простые буржуа деятельно хлопочут о расширении своих прав.

Но граф не обратил никакого внимания на слова Бонниве.

– Что собственно представляет из себя придворная жизнь? – продолжал он, обращаясь к канцлеру. – Она настолько неприлична в настоящее время, что всякий сеньор, который дорожит честью и нравственностью, должен держать жену и дочь подальше от двора. Не находите ли вы, что мать короля ведет святую жизнь? Разве мы не знаем веселой Луизы, которая получила титул герцогини Ангулемской помимо нашей воли и, к несчастью, за спиной короля управляет государством. А что такое ее фрейлины? Разве это не публичные женщины, торгующие своей красотой!

– Ну, теперь никто в Париже не узнал бы прежнего графа Шатобриана, которого мы видели пять лет тому назад! – заметил со смехом Бонниве. – Память о вас, граф, до сих пор сохранилась в отеле Турнель как об одном из самых веселых сеньоров!..

– Меня нисколько не интересует мнение, которое обо мне составилось в Париже! Но мне не нравится новый порядок вещей! Правительство заботится об одной внешности и хочет ввести утонченность в наши нравы, как будто в этом вся сущность жизни! К чему нам все эти постройки и украшения столицы, дорого стоящие нововведения относительно мебели и покроев платья! Хотят и нас принудить к этому, как будто мы куклы, а не дворяне! Художников вводят в круг самых знатных людей государства, позволяют им вмешиваться в разговор, и их напыщенные фразы больше нравятся, чем простая речь французского дворянина.