В туманном зеркале - Франсуаза Саган

И она удовлетворенно вздохнула, покивав головой, то ли вспоминая добром давнее веселье, то ли одобряя собственную памятливость. Каждое свое слово Муна непременно подкрепляла жестом, что выглядело некоторым чудачеством.

– Мне кажется, что теперь никто не умеет устраивать праздников… Молодежь разучилась веселиться, – продолжала опечаленно Муна Фогель. – Безработица! СПИД! Бедняжки… не захочешь и молодости в наше время…

– А я хочу, и иногда даже очень! – откликнулась Сибилла.

Ее искренность так поразила Муну, что она умолкла.

– Конечно, мы горюем о собственной молодости, – продолжала Сибилла, – но чтобы не показаться завистниками, говорим, что теперешней молодежи и не позавидуешь. Но если есть проблема, стоит ли ее упрощать?

– Правы! Вы совершенно правы! (Чего в Муне не было, так это упрямства.) Как-то моя старинная подруга сказала: «Возраст? Я в возрасте моих сосудов». И я ей так посочувствовала… Но, наверное, – прибавила она, задумчиво покачивая головой, – лучше не сообщать этого людям, которые… которые хорошо вас знают… вас и ваш возраст…

Сибилла рассмеялась; после того, как рассеялось ее раздражение против миллионерши, которая в последний момент пожадничала и не дала ни франка на их с Франсуа постановку, что означало для них новые и трудные поиски денег в ближайшем будущем, Муна стала ей даже симпатична. Париж еще не закалил в своей огненной печи беленькую фигурку, слепленную по образцу какого-то давнего фильма.

– Жаль, что вы не будете работать с нами, – сказала Сибилла, скорее все-таки из любезности, чем из искреннего сожаления: она не верила в удачу осторожных в щедрости. И удивилась неожиданному воодушевлению своей спутницы.

– А знаете, Сибилла? Вы позволите называть вас Сибиллой? Вот только с одним «л» или с двумя? Впрочем, какая разница… В общем, дело в том, Сибилла, что… Ведь несчастный юный чех именно вам оставил авторские права, не так ли? Так вот, кроме режиссуры, кроме актерской игры, можно поработать над пьесой и по-другому, и эту работу… да, ее можно обсудить. Поговорите еще с Бертомьё, он лучше все объяснит. У себя в Дортмунде я совсем разучилась вести деловые разговоры, да и думать тоже. Посоветуйтесь еще с Франсуа. Именно! Так будет еще лучше. Франсуа поймет, что я имею в виду! Да! Да! Да! Публика ходит на имена, дорогая Сибилла, или для того, чтобы повеселиться. Вот-вот, поговорите с Франсуа, – закончила она детским, доверчивым голоском, все сильнее и сильнее хлопая Сибиллу по руке, словно та уже готова была упасть в обморок.

Шофер открыл дверцу. Приехали. Сбитая с толку Сибилла пробормотала несколько раз «спасибо» Муне, а та с восхищенной улыбкой посылала ей через стекло воздушные поцелуи до тех пор, пока машина не скрылась из виду.

Дом Сибиллы и Франсуа находился примерно посредине бульвара Монпарнас, во дворе, позади выходившего на улицу здания. Нужно было войти в арку, а за аркой на общипанном лужке дремали, будто случайно залетев туда, два деревенских домика: первый – пустой и заколоченный, а за ним второй – Франсуа и Сибиллы. В год их встречи, когда Франсуа только снял его, он казался им слишком большим, и чуть позже, когда они уже его купили, тоже. Сначала в нем была одна только комната, и размещалась она вокруг постели, одна-единственная комната, где любовь сплавляла воедино ожидание и спешку, страсть, нечистую совесть и наслаждение, большая комната с наглухо закрытыми ставнями и окруженная другими, нежилыми комнатами без значения и назначения.

По мере того как они потихоньку стали высвобождаться из взаимного плена, для того, чтобы начать жить вместе и любить друг друга всерьез, ставни стали отворяться все шире, а потом им понадобились и другие комнаты, – они разместили в них чемоданы, одежду, ванную, кухню и, наконец, пишущие машинки. Теперь у них были даже комнаты для «других», где диванчик в один миг превращался в кровать. И все же спальня, где началась их любовь, где полыхали первые пожары, так и осталась для них «домом». Стоило им услышать: «У нас дома», как каждый из них, сам того не желая, оказывался в полутьме на старом матрасе, низком, без спинки, возле которого стояла табуретка с комом сброшенной в спешке одежды.

В этой же самой комнате, на том же самом матрасе, который стал теперь кроватью из светлого дерева с полкой, зеркалом и двумя тумбочками по бокам, очень скоро и уляжется Сибилла. И будет любоваться висящими напротив нее, по обе стороны от застекленной, распахнутой на лужайку двери, двумя пейзажами неизвестного художника, неброскими, словно бы выцветшими, но «чья утонченность услаждает Сибилле взор», как высокопарно выражался Франсуа. Глубокое кресло, журнальный столик с горой кассет, пластинок и пишущей машинкой со стороны Франсуа и еще один складной столик в углу, с горшком вьющегося плюща – вот и вся мебель. На другой стене висели три полуабстрактные картины в оранжеватых тонах, и вместе с оранжевыми занавесками они словно бы наполняли комнату солнцем, тепла и света которого Сибилла так ждала от лета. Вот только чтобы добраться до летнего солнышка, нужно будет сначала справиться с зимой, с треволнениями, работой и еще с бесчисленными беспокойствами, которые приносит и будет еще приносить Сибилле ее любимая пьеса. А пьеса была так прекрасна и в своей прелести так щемяще грустна, что Сибилла смертельно боялась нарушить ее хрупкое совершенство. Ее автор, совсем еще юный чех, при их встрече в Париже уже был смертельно болен чахоткой. Вскоре он умер в ужасной нищете и перед смертью переслал ей письмом авторские права. Так что она ощущала себя скорее соавтором, чем переводчиком. Бедный Антон, он был немножко влюблен в нее. «Страстно влюблен!» – настаивал Франсуа, считая всех мужчин страстно влюбленными в Сибиллу, что ей, безусловно, льстило… и льстило бы еще больше, если бы Франсуа так же неколебимо не верил, что она совершенно, абсолютно глуха ко всем любовным излияниям, кроме его собственных.

Но сначала она обошла дом. Вещи валялись где попало: Сибилла не успела с утра разложить по местам все, что по рассеянности разбросал Франсуа. Когда она заглянула в большую комнату, то долго припоминала, когда же у нее в гостях побывала компания перепившихся мальчишек, – судя по царящему там разгрому, совсем недавно. Кабинет был завален грудами черновиков, они с Франсуа сделали не меньше шести вариантов перевода своей обожаемой пьесы. К тому же в углу стоял еще и компьютер, дожидаясь, когда его вернут хозяину. Франсуа попробовал работать на нем, но у него ничего не вышло. Его мозги не желали подлаживаться под механические.

Впрочем, и под человеческие, но чужие, тоже. Сибилла, насколько смогла, привела в порядок оставленное ею поле битвы, приняла душ и улеглась на свою широкую светлого дерева кровать. Франсуа наверняка сейчас бродит один по городу – он всегда отправлялся побродить, когда нужно решить очередную неотложную проблему, как, например, сейчас: где взять денег для постановки «Шквала»? Сибилла протянула руку и взяла с тумбочки рукопись – сколько раз она уже читала и перечитывала ее! Вторая, точно такая же, лежала на тумбочке Франсуа. Очень скоро Сибилла опять страдала и любила вместе с Сержем, главным героем пьесы, таким несчастливым в своей любви и таким любящим…

Франсуа вернулся домой около десяти и увидел, что Сибилла уже спит. Это значило, что сегодня они больше никуда не пойдут, и он весь вечер ходил на цыпочках, чтобы не разбудить ее. Потом долго лежал в темноте с открытыми глазами. Чтобы не скрипеть, он не стал закрывать ставни, и уличный фонарь протянул длинную полосу света через лицо и плечи Сибиллы. И Франсуа залюбовался мягким овалом ее лица, длинной шеей, вдыхал запах волос – Сибилла, любимая… Как удивительно, что можно любить так долго, так неизменно и почти что благоговейно. Но может быть, все так любят? Даже эта самая Муна?.. Неужели Муна и в самом деле погасила в коридоре свет? Он мог поклясться, что видел ее в дали туманного зеркала за своим плечом… А потом он опустил Сибиллу в качалку… И что же? Муна потом его и зажгла? Занятная, однако, дамочка эта, всеми забытая актрисуля, вернувшаяся из Вестфалии…

– А почему ты мне не говорил, что Муна Фогель такая чудаковатая? – говорила Сибилла, сидя на кровати на следующее утро. Она с любопытством поглядывала на Франсуа, который, похоже, вчера выпил лишнего. Он тер заросшие щетиной щеки, поминутно зевал и с отращением поглядывал на крепкий, почти черный чай, который сам же себе и заварил. Потом помешал чай ложкой, закрыл глаза и выпил как микстуру.

– Так ты все-таки знаком с ней или нет?

– Нет. Но один раз видел ее вместе с Бертомьё на прошлой неделе. Мне хотелось, чтобы ты составила собственное мнение. У тебя гораздо лучше интуиция, – тут же прибавил он, и Сибилла расхохоталась.

– Не оправдывайся. К ней я тебя не буду ревновать.

– Почему? Она что, такая старая?