Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Игорь Минутко

— Общее впечатление.

Общее впечатление… Интересно, о чем думал Яков Блюмкин, сочиняя этот последний пункт?

Ровно через час инструкция была вручена электромонтеру Вайсману и взамен хозяин кабинета получил расписку: «За разглашение договоренности — расстрел». Под этими словами Александр Исаевич дрожащей рукой поставил неразборчивую загогулину.

Все-таки как хотите: азартной захватывающей игрой было для Якова Григорьевича все затеваемое и происходящее. И безусловно в этой игре наш герой словно видел себя со стороны, глазами окружающих — прежде всего младых дев.

Через несколько дней, в конце июня 1918 года в руках нашего неутомимого чекиста появилось подробное донесение А. И. Вайсмана (текста архивы не сохранили, а интересно было бы его прочесть — особенно любопытно, как Александр Исаевич рассказал об «общих впечатлениях») и подробный план особняка германского посольства, где крестиком был отмечен кабинет посла графа Вильгельма Мирбаха.

Дальше события развивались стремительно и неотвратимо.

Ладим слово якобы беспристрастным архивным документам.

«4 июля, перед вечерним заседанием съезда Советов, я был приглашен из Большого театра одним членом ЦК для политической беседы3. Мне было тогда заявлено, что ЦК решил убить графа Мирбаха, чтобы апеллировать к солидарности германского пролетариата, чтобы совершить реальное предостережение и угрозу мировому империализму, стремящемуся задушить русскую революцию, чтобы, поставив правительство перед свершившимся фактом разрыва Брестского договора, добиться от него долгожданной объединенности и непримиримости в борьбе за международную революцию. Мне приказывалось как члену партии подчиниться всем указаниям ЦК и сообщить имеющиеся у меня сведения о графе Мирбахе.

Я был полностью согласен с мнением партии и ЦК и поэтому предложил себя в исполнители этого действия».

Из показаний Якова Блюмкина Всеукраинской ЧК, апрель 1919 года.

Итак, как видим, Центральный комитет партии левых эсеров «толчком к событиям» принял план акции, предложенный Блюмкиным.

Был определен день операции — 6 июля 1918 года. Исполнители — Яков Блюмкин, руководитель операции, и Николай Андреев.

В ночь с 5 на 6 июля наш — это надо признать сразу — трагический, хотя и кровавый герой не спал: он писал завещание, потому что понимал, что идет почти на верную смерть. Завещание представляло собой письмо к другу, имя и фамилию которого установить не удалось4.

Итак, завещание восемнадцатилетнего революционера-террориста:

В борьбе обретешь ты право свое!

Уважаемый товарищ!

Вы, конечно, удивитесь, что я пишу это письмо Вам, а не кому-нибудь иному. Встретились мы с Вами только один раз. Вы ушли из партии, в которой я остался. Но, несмотря на это, в некоторых вопросах Вы мне ближе, чем многие из моих товарищей по партии. Я, как и Вы, думаю, что сейчас дело идет не о программных вопросах, а о более существенном: об отношении социалистов к войне и миру с германским империализмом. Я, как и Вы, прежде всего противник сепаратного мира с Германией и думаю, что мы обязаны сорвать этот постыдный для России мир каким бы то ни было способом, вплоть до единоличного акта, на который я решился.

Но кроме общих и принципиальных, моих как социалиста побуждений, на этот акт меня толкают и другие побуждения, которые я отнюдь не считаю нужным скрывать — даже более того, я хочу их подчеркнуть особенно. Я еврей и не только не отрекаюсь от принадлежности к еврейскому народу, но горжусь этим, хотя одновременно горжусь и своей принадлежностью к российскому народу. Черносотенцы-антисемиты, многие из которых сами германофилы, с начала войны обвиняли евреев в германофильстве и сейчас возлагают на евреев ответственность за большевистскую политику и за сепаратный мир с немцами. Поэтому протест еврея против правительства России и союзников большевиков в Брест-Литовске представляет особое значение. Я как еврей и как социалист беру на себя совершение акта, являющегося этим протестом.

Я не знаю, удастся ли мне совершить то, что я задумал.

Еще меньше я знаю, останусь ли я жив. Пусть это мое письмо Вам в случае моей гибели останется документом, объясняющим мои побуждения и смысл задуманного мною индивидуального действия. Пусть те, кто со временем прочтут его, будут знать, что еврей-социалист не побоится принести свою жизнь в жертву протеста против сепаратного мира с германским империализмом и пролить кровь человека, чтобы смыть ею позор Брест-Литовска.

Жму крепко Вашу руку и шлю Вам сердечный привет.

Ваш Блюмкин

Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)

Вы представляете себе март в Одессе? Нет? Спешу на помощь. Солнечно, прозрачно, на газонах в парках и скверах проклюнулась трава, почки на каштанах вдоль Дерибасовской вот-вот распустятся. А море? Оно в марте… Впрочем, что это я? О весенней Одессе давно все сказано. И какими перьями!

Итак, я родился в этом единственном в мире солнечном городе на берегу Черного моря (до сих пор не могу понять — почему море черное?) в марте 1900 года, то есть, граждане и товарищи, считайте, почти в начале нового века — Яшке Блюмкину-таки повезло: ровесник нового века!

Что? Кто родители? Боже мой!.. Ладно, слушайте: бедная еврейская семья. Отец раньше, еще до моего появления в этом бренном мире, зарабатывал хлеб насущный в Полесье на лесных промыслах, потом мы — я уже произведен на свет — застаем папу мелким коммерческим служащим в Одессе, заработок — ни Боже мой, мизер. Мама хлопочет по хозяйству; трое детей (я младший); старенькие дедушка и бабушка — в чем душа держится, но кушать просят каждый день. В 1906 году папа умер — от жизненного переутомления, болезни почек и тяжких раздумий о несовершенстве людского бытия.

Так я рос в условиях еврейской провинциальной нищеты, стиснутый с одной стороны национальным угнетением, с другой — социальной обездоленностью. И был я предоставлен своей собственной детской судьбе.

Однако мама считала меня очень умненьким: «Ты, Яшутик, соображаешь лучше Левы и Розочки». Лев и Розалия — мои старшие брат и сестра. Короче говоря, мама, сделала все, сверх своих слабых женских сил, чтобы я учился, получил образование, и в 1908 году я был принят в начальное еврейское духовное училище, то есть в Первую одесскую Талмуд-Тору. Принимали туда сирот и детей из бедных семей. Обучение бесплатное, на средства религиозной общины. Одна трудность — попасть. Я — попал, учился только на «отлично», потому что я настырный. Признаюсь: во всем хочу быть первым — до сих пор, хотя сейчас… О чем тут говорить? И маму не хотелось огорчать. Спрашиваете, чему учили? Пожалуйста: Библия, Талмуд, иврит, история. А еще преподавали русский язык, еврейский современный (так называемый «жаргон»), арифметику, географию, естествознание, рисование, пение, чистописание. Были даже уроки гимнастики. И все эти предметы, начиная с русского языка, — не по утвержденной программе, а по инициативе директора Первой одесской Талмуд-Торы. И это совершенно определенно — мое второе (после рождения) везение: что в году моей учебы был ее директором этот замечательный — не постесняюсь, скажу так: великий человек. Он был моим первым Учителем с большой буквы и наставником. Потом, через много лет (если иметь в виду мою жизнь до сегодняшнего дня) будет второй Учитель, тоже с большой буквы. И может быть, я еще расскажу вам о нем. Если успею…