Князь - Виктор Точинов

Дмитр согласно кивнул. Князь все сказал правильно. Смерд и есть смерд, с него спрос невелик: коли нету воинской чести, так и потерять нечего. Дружинник, если рассудить, над смердом высится, как сосна над травой, от ветра дрожащей, – но и спрашивается с дружинника по-иному, и дела его другой мерою измеряются.

Провинившихся поволокли на казнь, а остальные налегке двинулись по следу змия.

Прокушка заслужил и звание княжьего ловчего, и уважительное имя Прокуд легко, не особо и затруднившись, – хоть и по справедливости: был он и знающ, и годами подошел.

Тяжесть змия оказалась такова, что даже на сухом следы его лап оставались. А вскорости и след не стал нужен – змий обнаружился невдалеке, верстах в пяти или шести, на пастбище соседствующей деревушки Погорелье.

И туда погоню без всякого следа могли привлечь истошные вопли коров – такие, что и не скажешь, будто их издает животина… Могли – и привлекли.

…Растерзанные и частью сожранные буренки валялись кусками по траве, иные разбежались. Змий вновь присел, подогнув громадные нижние лапы, и сидел неподвижно, но теперь уже все знали, что сулит та неподвижность.

Князь смотрел на змия, а все смотрели на него. Он был князь своей земли, и владел всем, что здесь было, и всеми, кто здесь жил. И отвечал пред Господом за все и за всех.

– Копье мне, – сказал князь.

Он был искусен в конном бою на копьях…

Хотя когда князь лишь вставал на воинскую стезю, такого искусства в русских княжьих дружинах не водилось: бились по старинке, как прадеды их были учены наставниками-варягами: высаживались с лодий, и двигались пешим строем, сомкнув щиты в сплошную стену, разя разрозненные ватаги врагов мечами и боевыми топорами…

Все изменилось, когда отец выдал свою сестру замуж за короля Казимира Польского. Жених сделал будущему шурину подарок – вернул на родину почти восемь сотен пленных русичей – бояр и дружинников, взятых в полон еще прошлым польским крулем Болеславом Кривоустым при его нашествии на Киев, и чуть не тридцать лет проживших на чужбине.

Поляки держали знатных пленников не в порубах – в покоях своих замков, как гостей, пусть и лишенных свободы отъехать.

За три десятка лет невольные гости ляхов переняли многие боевые ухватки польских витязей. И привычку атаковать плотным строем тяжелооружной, закованной в сталь конницы, и одиночные конные схватки на копьях…

Завезенная из сопредельной державы воинская наука пошла впрок.

В битве под городом Сновском трехтысячная конная «кованая рать» брата Святослава, устроенная по новому образцу, смяла и буквально втоптала в землю половецкую орду. Разгром был невиданный, небывалый: уцелевших неприятелей напор железной лавины сбросил в реку, а вражий предводитель Шарук-хан попал в плен. А было половцев не много и не мало – двенадцать тысяч, по четверо на одного русича.

Он, князь, участвовал в той битве вместе с братом. И выгоду нового устроения дружины оценил сполна… Теперь все его дружинники привыкли биться в конном плотном строю, в тяжелом доспехе, нанося первый, самый сокрушительный удар длинными копьями. И он привык, и упорными тренировками освоил лучше молодых непривычные доселе приемы боя.

Он был князь, он был первым после Господа на своей земле, и долженствовал быть первым во всем.

Он был искусен в конном бою на копьях… И наверняка сумел бы поразить змия, невзирая на размер, пронзить до сердца – когда вся тяжесть разогнавшегося и закованного в железо коня складывается с тяжестью закованного в железо всадника, несущегося с той же скоростью, и все прикладывается в одну точку, – не устоит ничто.

Беда была в другом: ни кованого доспеха, ни длинного, на восемь локтей копья с собою у них не имелось. И коня, закованного в железо, не было. Кто ж ждал…

А зверобойные, для ловли назначенные копья куда короче – ведь звери не встают строем, ответно выставив острое железо, и кто ж мог ждать, что сыщется зверь, превосходящий хвостом и шеей длину зверобойных копий…

Но он был князь.

И собирался сделать, что был должен. Пусть и зверобойным коротким копьем… Или не сделать, но тогда погибнуть.

Его отец так не любил, и всегда посылал вперед себя других. А он не любил отца – ничем то не выдал, и терпеливо дожидался отчей кончины, а потом смерти братьев – наследование княжьих столов шло «по лествице», по лествичному праву, хотя порой право первородства начинало одерживать верх…

Он не любил отца, ничем почти то не выдав: лишь ни одного из своих сыновей именем деда не назвал. И брал всегда пример не с отца – с дяди, с Мстислава, рискнувшего схватиться меж готовых к сече дружин один в один с вражьим предводителем, с сильномогучим богатырем Редедей, – и одолевшим того, и выигравшим битву самой малой кровью.

…Князь прогнал коня назад, чтоб шибче взять разбег. Взглянул на своих, сбившихся плотной кучкой. На лике Володимира читалась нешуточная надежда…

Князь прикусил губу.

Он странно относился к Володимиру, – после того, как тот, посланный войной на Полоцкое княжество, против вечно мятежного Всеслава, взял приступом мятежный город Минск…

Всех жителей Минска дружинники Володимира его приказом истребили под корень. Всех. Под корень. До грудных младенцев истребили, не взяв полона. И животин всех городских извели. До последней собаки, и до последней кошки, – таившихся на деревах котов сбивали стрелами.

Устрашенный невиданной жестокостью, Всеслав просил мира на самых выгодных для князя условиях, но…

Но сына князь стал опасаться.

И ученого фряжского лекаря, присланного дочерью Евпраксией, супругой германского императора, не возвернул обратно, как вознамерился первоначально: теперь лекарь, среди прочих своих обязанностей, проверял рогом единорога все вина и яства, подаваемые князю. На всякий случай…

Змий поднял голову, встревоженный перестуком копыт.

И тут же оказался на задних лапах. Вся тяжесть сожранного на скорости движения его не отразилась.

Конь мчался вперед без страха – боевые наглазники, по счастью, с собой нашлись, и пугающего облика змия животина не видела.

Они сошлись почти вплотную, громадная распахнутая пасть метнулась вперед, схватить, стащить князя с седла. Он перегнулся набок, свесился с седла половецкой степной ухваткой, разминулся с клыками, и вбил рожон копья в бугристую шкуру, и вдавил внутрь всей тяжестью себя и разогнавшегося коня…

Змий рухнул. Мгновением спустя рухнули и конь, и всадник, сметенные ударом хвоста, удар был так силен, что все для князя померкло.

Пришел в себя он только час спустя, когда долгие судороги поверженного змия прекратились.

Пардусов словили другим разом, и драгоценные их шкуры украсили седла князя и сына его Володимира. Детеныши, выкормленные попечением нового ловчего Прокуда, были выпущены по завету Ставра в дальний лес, да отчего-то не прижились, и больше их не видывали.

Голову же змия велением князя отсекли и доставили в Киев, но не нашлось мастера сделать чучелу и сберечь диковину в целом виде: засмердела, и пришлось выварить в огромном котле и очистить череп, и он долго хранился в княжьем терему, напоминая о небывалой охоте.

Потом, уж после смерти князя, череп как-то канул. Может, пропал в княжьих усобицах, губивших и раздиравших Русь, а может, сгинул позже, при Батыевом побоище.

Князь, радевший за будущее державы, и в страшном сне не мог узреть, до чего доведут междоусобицы, лишь зачинавшиеся в поколение его отца… И расскажи ему кто: мол, полтора века спустя некий фряжский путешественник, проезжая некогда огромным и цветущим Киевом, насчитает лишь две сотни жилых домишек, – князь велел бы сечь выдумщика до третьей крови, он не жаловал злоязыких лжецов…

Как бы то ни было, череп с огромной оскаленной пастью пропал, и в память о диковинном происшествии осталась лишь краткая запись в Лаврентьевской летописи, за лето Сотворения мира шесть тысяч пятьсот девяносто девятое:

«В се же лгъто быстъ: Всеволоду ловы дгъюща звгъриныя за Вышегородомъ, заметавшимъ тенета и людемъ кликнувшимъ, спаде привеликъ змгъй с небесгъ, и ужасошася ecu людье».

Спустя почти два года после памятной ловли Всеволод Ярославич, в крещении Андрей, Великий князь Киевский и всея Руси, скоропостижно скончался. Случилось то в Страстную неделю – князь отобедал, невдолге почувствовал сильные боли, и вскоре отошел. Похоронили князя, вопреки обычаю, на следующий день – тело разлагалось на диво стремительно. Рог якобы единорога (на деле же нарвала) не помог, да и не мог помочь, – фряжский лекарь был загодя перекуплен Володимиром, сыном от византийской царевны, в те дни гостившим в Киеве.