Князь - Виктор Точинов

Митряйка поднес изогнутые ладони к груди, изобразив, какие у тиуновой дочки перси, те и впрямь выходили справные. Продолжил:

– Но я глянул – порчена.

Единственный глаз Митряйки обладал удивлявшим князя свойством: поглядит сподручник на любую девку с вниманием, и говорит точно: бывала под парнем иль нет. Куда там бабкам-повитухам – вот прямо пальцем не тронув, сразу говорил, и ни единым разом не ошибся, князь спервоначалу проверял, да после забросил… Такое уж чутье человеку дадено, Господь ведает, для чего.

– Другую приглядел, – продолжил Митряйка. – Сама-то с достаточного двора, и честью тут мы, княже, не отделаемся, придется и серебра толику доплатить.

Князь глянул вопросительно: сколько, дескать? – Митряйка сказал, и князь согласно кивнул, он знал, что половина серебра прилипнет к Митряйкиным рукам, а тот знал, что князь знает. Но так уж повелось меж ними сыздавна.

– Веди, – велел князь.

Дверь скрипнула, выпустив сподручника и впустив девицу: принаряженную, смущавшуюся, глядевшую в строну.

Молода… Совсем молода, лет пятнадцать, может, и сравнялось, но не более. Однако ж поневу носит, значит, сватов уже ждет.

– Сними все, – сказал князь.

Ее пальцы дрожали и никак не могли справиться с завязкой гашника. Он не понукал, ждал терпеливо.

Разоблачилась… Да, не персястая дочь тиуна, но Митряйку не след винить, тот рассудил правильно.

Он князь, он первый после Господа на своей земле, и вторым ему быть невместно ни в чем.

Девка оказалась подтощалая, и груди малы, ладно хоть бедра созрели, чтоб при оказии выносить и родить… Он осматривал ее холодно, словно бы оценивая стати молодой кобылы. Минувшей осенью князю сравнялось шесть десятков, он не дряхлел и оставался крепок телом, но все же кровь стала совсем не так горяча, с былыми временами не сравнить.

– Накинься хоть рубахой, – сказал он, все еще сомневаясь, – застудишься…

Потом он присел на кровать, и девка стягивала с него сапоги, затем омывала ноги, и лишь тогда впервые глянула ему в лицо, снизу вверх. Он встретился с ней глазами и понял: сподручник Митряйка опять не ошибся, сумел угодить.

Хоть князь о том не ведал, но кривой Митряйка никогда почти не ошибался по простой причине: он всегда подбирал девок так, чтоб чем-то напоминали одну из княжьих жен, или покойную, или нынешнюю. Митряйка хорошо знал, что господин его был однолюбом. Или же двоелюбом, Митряйка не задумывался о словах, и о материях, ими обозначаемых, – он просто имел в таких делах чутье, сродни звериному.

Две любви князя складывались совсем по-разному.

На первой жене своей, Анастасии, дочери ромейского басилевса, он женился волею отца, и, разумеется, не по любви, лишь из державных интересов. Их повенчали почти совсем детьми, ей шел десятый год, ему семнадцатый, он стоял с ней пред аналоем, и она напоминала княжичу ощипанного гусенка, едва выдерживающего тяжесть шитого золотом свадебного наряда… Он думал тогда, что будет, конечно же, с ней жить, и рожать детей, он с младых ногтей был воспитан думать первей всего об интересах державы… Будет, но не полюбит никогда. Не судьба…

Их брак стал браком в полном своем развитии не сразу: ее доращивали в тереме до детородного возраста, он же, почти позабыв о жене, утихомиривал горячую юношескую кровь с сенными девками, не смевшими отказать княжичу, и многие из тех, затяжелев, были отставлены от терема, – с почетом отставлены, посвататься к таким и воспитать княжью кровь почиталось большой честью.

Срок пришел, и они с Анастасией взошли на брачное ложе. Она, к удивлению супруга, превратилась из нескладного гусенка в настоящую красавицу: пышнотелую и полногрудую, с золотыми волосами и бездонными синими глазами… Он приятно удивился, но чувств никаких тогда не испытал: напробовался всяких, с преизбытком, и золотоволосых-полногрудых тоже…

Ее светлицу он исправно посещал, и на ложе исправно делал, что должен, но не более того, а сделав – уходил к себе. И лишь позже, когда Анастасия ходила тяжела Володимиром, с ним случилось странное: он понял, что не хочет больше сенных, и никого не хочет, а хочет смотреть безотрывно в ее синие глаза, и засыпать, приткнувшись лицом к ее золотым волосам…

У них стала общая спальня, и он придумывал ласковые и нежные прозвища, и на рассвете скакал в весеннее поле, – чтоб она, проснувшись, увидела покрытый росой первоцвет…

Они прожили в любви пятнадцать лет, а в браке почти двадцать, и Анастасия умерла, и он думал, что его способность любить умерла вместе с ней.

Он долго не женился вдругорядь, хоть интересы державы требовали того. От европейских дворов присылали парсуны принцесс на выданье, но он лишь просватал одну за сына, а сам холостовал. Тогда же при нем подвизался Митряйка, доставляя нетронутых девиц, а иногда, если случался стих, и зрелых, опытных молодух, – князь утешал потребности тела, не спрашивая имен утешительниц.

Но после кровавой битвы при Сновске он увидел юную половчанку-полонянку, и та ожгла как камчой… Она была скудна телом в сравнении с Анастасией, напоминая хищного и грациозного степного зверька. Он приручал ее долго, и только лаской, не взявшись за плеть. А приручив, не пожалел, и понял, что способность любить все ж не умерла, а любить во грехе он не сможет…

Народ не понял бы венчания с безродной степнячкой, и родственники могли оспорить право на княжеский стол рожденных от нее сыновей, но по счастью случился плененный Шарук-хан, – и, не желая расставаться с головой, признал княжью невесту своей дочерью.

И князь стал снова счастлив в браке, и оставался счастлив до сих пор.

Юная смердка из деревни Залучье оказалась нетронута аж с избытком, больше, чем стоило, – похоже, даже по овинам с парнями не обжималась, не говоря уж о дальнейшем.

Ему пришлось в мерцающем свете каганца ей растолковывать, что сделать, чтоб загорячить княжью кровь, – руками растолковывал, не словами. Она была неловка и неумела, но все ж смогла добиться нужного, и он вошел в нее, и стал у нее первым.

Потом она лежала рядом и смотрела в его глаза, и протянула руку коснуться его, но он не дозволил и сказал:

– Ступай!

Она ушла, ее имя он так и не спросил, но знал, что Митряйка проследит, и если девке случится понести, то чадо в небрежении не останется.

В его жилах текла кровь императоров, королей и конунгов, он находился в родстве и свойстве со всеми монаршими домами Европы, и в своем поколении, и в предшествующих, и в последующем. Его мать была свейской королевной, а родная сестра стала королевой франков, он женил сына на саксонской принцессе, а дочь выдал за германского императора… А еще он вел род свой от Одина, и не забывал о том, хоть и веровал в другого бога.

Его кровь была ценнее жидкого золота – но все ж он не скупился, и дарил ее, сколько мог, порой и без желания, по долгу, – дарил своим подданным, чтоб те стали хоть немного, да лучше… Он не сразу, лишь в поздней зрелости, понял смысл и назначение этого своего долга, – поняв же, не пренебрегал.

Он был князь своей земли, и владел всем, что здесь было, и всеми, кто здесь жил. И заботился, как умел, о своем владении.

Небо потемнело внезапно, хоть солнце лишь час как взошло. Возникший невесть откуда ветер крепчал с каждым мигом, и гнул деревья, и рвал с них листву, и рвал плащи с всадников. Все небо затянули набежавшие вдруг от окоема тучи, низкие, темные как деготь.

Князь понял, что ловля срывается – ветер положил к земле растянутые было тенета.

Потом он услышал крик Ставра:

– Глянь, княже!

Услышал с трудом, воющий в ветвях ветер глушил все звуки.

Он посмотрел на полдень, куда показывал старый ловчий. Оттуда быстро приближался громадный черный столб, вставший от земли и до неба. Был он велик, крупней всего, что видывал князь в жизни, за исключением, быть может, Касожских гор.

Столб издавал низкий гудящий звук, заглушавший даже вой ветра.

Князь понял, что к ним идет смерч, ему доводилось видеть такие в степи, но этот был невиданных размеров и мощи.

Ветер дул сильнее, хотя казалось, что сильнее уж невозможно. Люди Ставра пытались спасти тенета, прижимали к земле телами, повинуясь приказам ловчего, едва слышным из-за воя воздуха. Преуспели лишь отчасти – одно загонное крыло прижать не смогли, оно взметнулось в воздух и полетело неведомо куда.

Князь понял, что ловля кончилась, не начавшись, но та досада показалась мелкой и неважной в сравнении с тем, что еще могло натворить буйство стихий.

Казалось, что смерч движется прямо на них, и движется столь быстро, что спасаться в бегстве не имело смысла, и оставалось лишь молиться, чтоб прошел стороной.

И князь молился.