Семена прошлого - Вирджиния Эндрюс

Да, приходится признать, что он снова поразил меня! Я разглядывала его с каким-то благоговейным страхом, который возник во мне помимо моего желания, странное чувство охватило меня, сердце мое учащенно забилось, кровь зашумела в ушах, стало жарко. Я увидела три люстры из хрусталя и золота. Они были огромны: около пятнадцати футов в диаметре, в каждой семь ярусов свечей, свечи были настоящие. А сколько раньше в них было ярусов? Пять? Три? Я не могла вспомнить. Я увидела огромные зеркала в позолоченных рамах, в них отражалась изысканная мебель в стиле Людовика XIV, расставленная вдоль стен зала для того, чтобы те, кто не танцует, могли посидеть, поговорить и понаблюдать за танцующими.

Вещи не могут помнить и ждать, так не должно быть! Но почему же этот восстановленный Фоксворт Холл поразил меня даже больше, чем прежний?

Потом я еще кое-что увидела — то, чего я никак не ожидала увидеть.

Две закругленных лестницы спускались слева и справа на обширное пространство мраморного пола, выложенного красными и белыми плитами, как шахматная доска. Неужели это те самые лестницы? Отремонтированные, но те же? Разве я не своими глазами видела огонь, пожиравший Фоксворт Холл и оставивший от него одни угли и дым? Все восемь каминов были налицо, как и мраморные лестницы. Причудливо изогнутые решетки перил и поручни из палисандрового дерева должны были сгореть, но они были на месте. Я проглотила жесткий комок, застрявший в горле. Я бы не хотела, чтобы дом был совсем новым, чтобы все в нем было новым, и ничего не осталось от старого.

Джоэл наблюдал за мной: вероятно, мое лицо больше выдавало мои чувства, чем лицо Криса. Когда наши глаза встретились, он быстро отвел взгляд и жестом пригласил нас следовать за ним. Он показал нам все великолепные комнаты первого этажа, но я следовала за ним скованно и молча, а все вопросы задавал Крис. Наконец, мы устроились в одной из гостиных, и Джоэл начал рассказывать о себе.

Перед этим он по пути довольно надолго задержался в огромной кухне, чтобы собрать нам завтрак. Отказавшись от помощи Криса, он появился с подносом, на котором был чай и сэндвичи со всякими деликатесами. У меня был плохой аппетит, но Крис, как и следовало ожидать, проголодался и быстро расправился с шестью тонкими сэндвичами, затем принялся за остальные, когда Джоэл налил ему вторую чашку чая. Я съела только маленький безвкусный сэндвич и отпила два глотка чая, очень крепкого и горячего, а потом стала ждать, когда Джоэл начнет свой рассказ.

Его голос был слаб и надтреснут, с какими-то хрипами, как будто он простудился и ему трудно говорить. Однако скоро я перестала это замечать, так как он стал рассказывать о том, что я давно хотела узнать: о наших бабушке и дедушке, о нашей матери и ее детстве. Очень скоро мне стало ясно, что Джоэл не любил своего отца, и только тогда я почувствовала расположение к нему.

— Вы называли вашего отца по имени? — я задала первый вопрос с тех пор, как он начал свое повествование. Мой голос прозвучал, как испуганный шепот, как будто Малькольм был где-то поблизости и мог нас услышать.

Его тонкие губы задвигались и сложились в некое подобие улыбки:

— Конечно. Мой брат Мал был на четыре года старше меня, и мы оба всегда обращались к отцу только по имени. Мы не считали это дерзостью. Называть его «папа» было как-то нелепо. Слово «папа» подразумевает теплые родственные отношения, которых у нас не было, да никто и не хотел их. Отцом мы тоже не могли его называть, так как настоящим отцом он никогда нам не был. Конечно, разговаривая с ним, мы называли его отцом. Если говорить правду, мы старались, чтобы он не видел и не слышал нас. Мы исчезали, когда он появлялся дома. У него было два офиса: один, главный, в городе, где он находился большую часть времени и откуда руководил всеми делами, второй — здесь, в этом доме. Он всегда работал. В офисе он восседал за массивным письменным столом, который отделял его от нас, как барьер. Даже находясь дома, он был отделен ото всех и неприступен. Он всегда был занят, всегда сам подходил к телефону в офисе, поэтому мы ничего не знали о его делах. Даже с матерью он редко разговаривал. По-моему, она принимала это, как должное. Изредка мы видели, как он держал на коленях нашу маленькую сестричку. Спрятавшись, мы со странной тоской наблюдали за ними.

Позднее, вспоминая наше детство, мы удивлялись, почему мы завидовали Коррин, ведь ее наказывали так же жестоко, как и нас. Однако мы видели, что отец всегда раскаивался, когда ему приходилось наказать ее. После оскорбления, порки или запирания на чердаке, а последнее было его любимым способом наказания, он приносил Коррин какой-нибудь дорогой подарок: драгоценности, куклу или игрушку. У нее было все, что может пожелать маленькая девочка, но если ей случалось в чем-нибудь провиниться, самая любимая ее вещь отбиралась и передавалась в церковь, которую он посещал. Она плакала и старалась вымолить прощение у него, но он так же легко от нее отворачивался, как в другое время легко шел навстречу ее желаниям.

Когда Мал или я пытались выпросить у него утешительные подарки после наказания, он поворачивался к нам спиной и приказывал нам быть мужчинами, а не детьми. Мы думали, что ваша мама знает какой-то cnocoб заставить отца сделать все, что она пожелает. Мы не знали,  как приласкаться к нему, притвориться послушными, чем смягчить его сердце.

Закрыв глаза, я представила мать ребенком, бегающим по этому великолепному, но недоброму дому, приученную к расточительности и достатку… Поэтому, когда она вышла замуж за нашего отца, получавшего скромное жалование, ей не приходило в голову ограничивать свои расходы.

Я сидела с широко раскрытыми глазами, а Джоэл продолжал:

— Коррин и наша мать не любили друг друга. Когда мы подросли, то поняли, что мать просто завидовала красоте своей дочери и ее умению очаровывать мужчин. Коррин в самом деле была необыкновенно хороша. Даже мы, братья, чувствовали силу ее женских чар.

Джоэл сложил на коленях свои худые бледные руки. Его руки были узловаты, утолщены в суставах, но почему-то все еще казались элегантными то ли потому, что их движения были грациозны, то ли потому, что они были так бледны.

— Посмотрите на все это великолепие и красоту и представьте семью измученных людей, каждый из которых мечтал освободиться от цепей, в которых нас держал Малькольм. Даже наша мать, которая унаследовала состояние своих родителей, была под строгим контролем.

Мал убегал от банковских дел, которые он ненавидел и которыми его заставлял заниматься Малькольм, вскакивал на мотоцикл и уносился в горы, где отсиживался в хижине, которую мы с ним построили. Иногда мы приглашали туда наших подружек, и все, чем мы там занимались, ни за что не было бы одобрено нашим отцом, но мы таким образом как бы бросали вызов его абсолютной власти над нами.