Дьявол внутри нас - Сабахаттин Али

Маджиде все видела, понимала, но не находила в этом ничего особенного. Сколько она себя помнила, в доме ее отца в Балыкесире происходило то же самое. И там ни о чем другом не говорилось, кроме как о денежных затруднениях, о плохих видах на урожай, о том, что такие-то земли придется заложить, такие-то виноградники - продать, о том, как раздобыть деньги под проценты, чтобы уплатить по банковским счетам, и тому подобном. Ее мать, так же как тетушка Эмине, закатывала истерики всякий раз, когда приходилось продавать хотя бы одну золотую монету из се мониста, а отец, приходя домой и молча перебирая четки, погружался в нескончаемые расчеты.

Эти картины окружали Маджиде с детства. Но ее удивляло другое: неужели всем этим полям, виноградникам, домам, оливковым рощам, золотым ожерельям, драгоценностям действительно не будет конца?! Богатства, накопленные целыми поколениями, беспрерывно перемалывались на жерновах новых времен, но конца им пока не было видно. Долги каким-то образом умудрялись отдавать, поля засевать или продавать. Невест выдавали замуж не хуже, чем прежде, и во время свадеб родственники извлекали из тайников бриллиантовые серьги и жемчужные ожерелья.

И если среди всей этой кутерьмы Маджиде не только выросла, но и получила образование, этим она прежде всего была обязана воле случая. Случайно она не умерла от одной из многочисленных болезней, которыми переболели все члены семьи. Случайно ее не заставили сидеть дома после окончания начальной школы. Если бы ее отца не выбили из колеи бесконечные затруднения, он ни за что не поддался бы на уговоры учителей и не позволил бы дочери учиться дальше, а выдал бы ее замуж, как и старшую, в четырнадцать лет.

Только в первом классе средней школы судьба Маджиде перестала всецело зависеть от случайностей.

Девочку поздно отдали в школу, и когда она перешла в седьмой класс, ей минуло шестнадцать; она была уже совсем взрослой девушкой, серьезной и с независимым видом дочери знатного человека. Одноклассницы сторонились ее. Она занималась только уроками и была полностью предоставлена самой себе. Никто не интересовался ее успехами, и некому было направить ее на тот или иной путь. Мать изредка заходила к ней в комнату, но только для того, чтобы сказать, что такое-то платье находит слишком пышным, а такое-то - очень уж узким. Затем она пожимала плечами, словно говоря: «Надоело мне с тобой возиться!» - и уходила к себе. Так как большинство девушек ее круга посещали школу, мать не считала учение чем-то предосудительным, но в то же время не скрывала от дочери, что предпочитает как можно скорее выдать ее замуж.

С каждым днем все более чужим становился для Маджиде отцовский дом, с его просторными жилыми комнатами и кладовыми на первом этаже, примыкающими к мрачному, полутемному, мощенному мраморными плитами огромному залу, и с таким же огромным залом и комнатами на втором этаже. Все, о чем Маджиде слышала на уроках, читала в книгах, вся ее школьная жизнь были невероятно далеки от устоявшейся, словно окаменевшей пятьдесят лет назад жизни в этом доме. И совсем неуместными выглядели здесь ее книги, в беспорядке наваленные на полках в шкафах орехового дерева, с резными дверцами, платья и школьные передники, разбросанные по комнате. Девушка прочла множество романов. И хотя большинство из них она захлопывала со странным чувством брезгливости, тем не менее книги с необычайной яркостью раскрыли перед ней иной, отличный от ее собственного, мир. Романы не давали представления о добре и зле, но в них была, по крайней мере, настоящая жизнь.

Маджиде мало общалась с другими девушками, и не только потому, что любила одиночество. Она просто не находила удовольствия в беседах со сверстницами. Разговоры этих тринадцати - шестнадцатилетних школьниц вызвали бы краску на лице взрослого человека. Они всегда пренебрежительно разговаривали с мальчиками, учившимися вместе с ними, но между собой разбирали их достоинства и недостатки в таких выражениях, которые не оставляли сомнений в их осведомленности. Маджиде не могла сдержать любопытства и с интересом прислушивалась к их словам, но потом, оставшись одна, испытывала непреодолимое отвращение и всякий раз решала больше не обращать внимания на своих товарок.

Все разговоры подружек были похожи один на другой. Девочки собирались группами в школьном саду и, поджимая губы, шептались о том, что у Ахмеда, мол, руки белые и нежные, у Мехмеда губы толстые и что такой-то преподаватель слишком часто украдкой посматривает на одну из учениц, а преподавательница рукоделия никак не найдет себе мужа.

Поначалу Маджиде считала эту болтовню просто глупой. Позже, когда книги раскрыли перед ней иной мир и пробудили в ней мечтательность, разговоры соучениц стали ей противны. Каждое их слово грязным пятном ложилось на прекрасный мир, созданный воображением девушки. Перед глазами Маджиде не раз проходили живые картины будущего. Но она ни с кем не делилась, хранила свои сокровенные мечты как драгоценность и даже боялась часто предаваться им, чтобы не исказились прекрасные образы.

Как раз в этот период, когда она училась в седьмом классе, одно приключение окончательно отдалило ее от одноклассниц. Собственно говоря, это нельзя было даже назвать приключением. Все, что родилось и выросло тогда в ее душе, она не выдала никому даже взглядом.

IV

Еще в начальной школе Маджиде обратила на себя внимание музыкальными способностями и красивым голосом. В пятом классе уроки пения вел некий Неджати-бей. Он преподавал почти во всех школах Балыкесира. Это был уже довольно пожилой человек. Войдя в класс, он вынимал из футляра свой кларнет и принимался наигрывать однообразные мелодии, предоставляя детям возможность подтягивать кто во что горазд.

В душе Неджати-бей горел любовью к искусству и даже сам пытался сочинять песни на слова своих коллег учителей - любителей изящной словесности. Авторы нещадно насиловали смысл, пытаясь втиснуть его в определенный размер стиха, ритм и рифмы у них выходили корявые, да и музыка Неджати не отличалась высокими достоинствами. С годами, угнетенный собственной бездарностью, Неджати-бей опустился и обозлился на весь мир. ч При каких обстоятельствах Неджати-бей обратил внимание на Маджиде, неизвестно, но вскоре стал уделять девочке много времени. Получив согласие ее отца, он после школьных занятий водил Маджиде и еще двух своих учениц в Союз учителей. Здесь, на старом разбитом рояле, он давал им уроки музыки. Быстрые успехи Маджиде удивляли других учеников. На вечере, устроенном по случаю окончания начальной школы, она исполнила на рояле несколько пьес. Для новичка, занимавшегося всего восемь месяцев, она играла очень хорошо. Среди собравшихся в зале родителей, учителей и чиновников никто ничего не смыслил в музыке, но аплодировали ей долго и восторженно.

Когда Маджиде перешла во второй класс средней школы, Неджати-бей переехал в другой город, и за все каникулы девушка почти не подходила к роялю. Ей не хотелось одной ходить в Союз учителей, а если бы даже захотелось, то вряд ли это одобрили бы ее домашние.

Но когда начались занятия, в школе появился новый преподаватель музыки. Это был совсем молодой человек, высокий, коротко остриженный, черноволосый. Его звали Бедри На его круглом лице, казалось, все время блуждала рассеянная улыбка, и поэтому девушки с первого же дня стали подсмеиваться над ним. Вначале Бедри очень сердился на них. Он то и дело заливался краской, по нескольку минут не мог раскрыть рта и молча кусал губы, но потом на лице его снова появлялась прежняя блуждающая улыбка. Оглядев учеников, он садился за рояль и продолжал свои объяснения. Музыкальный класс, большой и всегда холодный, был удобным место для всяческих проказ. Мальчишки позволяли себе здесь самые отчаянные шалости, а девушки шушукались, прикрыв рот платочками, и то и дело разражались смехом.

- Ведите себя достойно! Прошу внимания! - говорил Бедри - на большую строгость он не был способен.

Бедри пытался заглушить шум и смех в зале громкой игрой на рояле или же просил учеников спеть что-нибудь хором. Но это мало помогало. Тогда за застекленной дверью класса вырастала фигура директора школы Рефик-бея. Он окидывал презрительным взглядом молодого преподавателя, неспособного навести в классе порядок, и, насупив брови, призывал учеников к тишине. Класс отвечал ему заискивающими улыбками.

Мало-помало Бедри привык. Большинство учеников было так плохо воспитано и избаловано, что их невозможно было урезонить ни окриками, ни просьбами. Даже на уроках самого директора стоял шум, как на базаре. Только на уроках истории да турецкого языка бывало тихо, так как историк частенько давал волю рукам, а преподаватель турецкого имел пристрастие к плохим отметкам, за что и был прозван ребятами «Нулем».