Жизнь некрасивой женщины - Екатерина Мещерская

Вырос он на Лиговке, в любимом им Питере. Путиловский завод, стачки, тайные маевки, подпольная работа были его стихией. В первых волнах революции вместе с красногвардейцами шел на Смольный. Он видел, слышал и говорил с Лениным. Позднее действенно помогал революции, бомбя белые войска с воздуха. Сам был дважды сбит, горел в воздухе.

С безмерной, широкой русской добротой в этом человеке уживалась способность к тупому, звериному мордобою, пьяному разгулу.

Для меня же в мои восемнадцать лет знаменитый красный военный летчик Васильев был чем-то вроде огромного, удивительного медведя, вызывавшего во мне страх и любопытство. Именно с таким чувством вышла я к нему в переднюю на Поварской в седьмом часу утра 14 февраля 1922 года, где он послушно и терпеливо меня ожидал.

Он встал мне навстречу. Вместо дохи на нем теперь была из такого же меха рыжая пушистая куртка.

Не спросив разрешения, он взял меня под руку, и мы в полном молчании спустились вниз. Я постаралась освободить свою руку.

— Мне так неудобно! — сказала я.

— А сколько вам лет? — ни с того ни с сего задал он вопрос.

— Восемнадцать.

— А мне тридцать восемь, я на двадцать лет старше, поэтому слушайтесь! — И он еще сильнее прижал мой локоть.

Когда распахнулась дверь парадного, я не поверила своим глазам: стройный вороной рысак нервно вздрогнул, пугливо скосив на нас круглый глаз. Обе его передние ноги были туго забинтованы белоснежной перевязью. Он был впряжен в высокие сани, и толстый кучер, обернувшись с облучка, приветливо отстегнул полог саней, опушенный медвежьим мехом.

— Откуда вы в такую рань нашли лихача? — удивилась я.

— У меня три собственных рысака на бегах ходят. Один из трех поочередно у Василия, так что у меня свой лихач, но пользуюсь я им редко. Предпочитаю машину, это я ради вас, чтобы вам детство вспомнилось… На аэродром! — коротко бросил он Василию.

Снег взметнулся, осыпав колючей пылью лицо… Василий правил, как заправский кучер: чуть расставив локти рук и красиво держа вожжи; лошадь замедляла свой бег только перед переходившими мостовую людьми да на перекрестках трамвайных путей, где тонкие полозья высоких санок взвизгивали, попав на рельсы, а затем снова погружались в рыхлый снег мостовых, чтобы заскользить с бешеной быстротой.

Я жаждала увидеть аэродром, но чувство страха поднималось в моей душе, хотя я никогда не была трусихой. Мы едем на аэродром, Васильев сам летчик, неужели он не предложит мне полетать?.. А при моем пороке сердца это могло кончиться очень печально, поэтому я искала благовидный предлог, который мог бы избавить меня от полета уже заранее… Я даже не могла предположить, какую неожиданность мне готовил Васильев.

Все здания города и снег на мостовых окрасились розоватым оттенком, а в оранжевой пелене облаков вставало красноватое зимнее солнце, когда мы, выйдя из саней, шагали по необъятному простору летного поля.

Словно по белой распростертой скатерти бегали вдали черные человечки в шлемах, собираясь группами около небольших самолетов.

Один из них, уже оглашая воздух треском мотора, шел на приземление.

— Узнаю по манере, это Раевский! Бежим! Я познакомлю вас! — бросил на ходу Васильев.

Увлекаемая сильной рукой Васильева, я бежала во весь дух. Длинная широкая шуба из голубой белки сильно тяготила и стесняла бег.

— Это чудные разведочные машины! — кричал на ходу Васильев. — «Ньюпор-десятка». Легкая, как стрекоза! Всего два места: летчик и наблюдатель!

Вступив на поле аэродрома, Васильев пришел в такой раж, что казался мне одержимым.

Через несколько минут очень высокий, весь в черной коже человек весело обнимал Васильева.

— Вот! — сказал вдруг Васильев, взяв меня за плечи и, как девчонку, поставив прямо перед Раевским. — Вот, познакомься: моя молодая жена. Всю дорогу сюда измучила меня просьбой: хочу полетать! хочу полетать! Знаешь, она обожает полеты, будь другом, взлетни с ней!.. — Говоря это, он весело смотрел то на Раевского, то на меня, и, когда его глаза встречались с моими, я читала в них насмешку, вызов и какое-то озорство.

— Конечно, рад служить! — Раевский пожал мне руку. — Сейчас готовят вон ту машину, на ней и полетим! Да когда же ты, орел, женился, а? Втихомолку от всех, и пировать не позвал! Это на тебя не похоже!

— Да постеснялся вас, друзей, — смеялся Васильев, — уж очень молодую взял! — и, весело переговариваясь и шутя, друзья пошли к стоявшему поодаль самолету.

Я следовала за ними, еле сдерживая негодование. Раскрыть ложь Васильева сейчас, показать, как меня задело то, что он представляет меня своей женой, я не хотела, потому что прекрасно понимала, что Васильев сделал это только для того, чтобы устроить этот неожиданный трюк с полетом. Но для чего это ему? Чтобы увидеть, как я позорно струшу?.. Нет, этого сладостного чувства он не испытает… И я шла рядом молча, стиснув зубы, готовая умереть в воздухе от разрыва сердца, но не сдаться!..

— Снимите шляпу, — повелительно сказал мне один из людей в черной коже, протягивая летный шлем и безобразные, толстого стекла, точно водолазные, очки с какими-то невероятными ремнями.

— Шляпу я сниму, а очков мне не надо, я хорошо вижу!

— Вы, наверно, летали только в кабинах гражданских самолетов? — усмехнулся человек в коже. — А сейчас вам предстоит полет в машине военной разведки, в открытой лодке. От силы ветра могут вытечь глаза!

Я отдала подошедшему Васильеву кротовую шляпу с голубоватыми перышками, которую так любила. Я взглянула в ненавистное лицо Васильева. «Какая судьба! — подумала я. — Последнее, что я увижу перед смертью, будет эта наглая физиономия с противным широким носом».

Шлем мне затянули до самого отказа.

— Ну? — Раевский нагнулся ко мне. — Если вы просите полетать, следовательно, уже успели полюбить полеты. А если так, то, значит, вы не из тех барынь, что визжат, как поросята, и, как кошки, впиваются сзади в шею летчика. Да что я вас спрашиваю, не посадил бы вас муж в эту машину, если бы вы были трусихой!

— Ну конечно! — засмеялась я, чувствуя, что сердце мое ушло в пятки.

Ловкий, сильный прыжок — и Раевский исчез в небольшой лодочке самолета. Пока я стояла в нерешительности, сильные руки бортмеханика подхватили меня, и я оказалась в самолете. Место наблюдателя находилось непосредственно за спиной летчика. На маленьком, круглом, похожем на табуретку для рояля сиденье Раевский туго захлестнул меня широким металлическим поясом.

Раевский дал мне бинокль и указал на висевший справа прибор (айнометр), показывающий набираемую высоту.