Жизнь некрасивой женщины - Екатерина Мещерская

Я же дрожала за ее жизнь и выходила от трех тифов. Таковы были мои отношения с матерью.

Ответ тетки меня не расстроил, это было в порядке вещей. Что же касается Нади, то я на нее обиделась: она считалась моей подругой.

— Прошу тебя, Надя, останься и посиди со мной! — обратилась я к ней.

— Ну, что девать? — жеманничая, как всегда, и не выговаривая букву «л», отвечала она, глядя в зеркало (что тоже было ее манерой), любуясь своими взбитыми, как у болонки, кудряшками. — Что девать? Ты же знаешь, мивая, я всегда мечтава пойти к Авексею…

— Но почему раньше тетя тебя с собой не звала, а теперь, именно сегодня, когда я больна…

— Ах! Что с тобой? Какая королева! — И тетка залилась злым смехом. — Она заболела, изволит лежать, дремать, а мы сторожи ее сон. Каких городовых нашла!.. — Потом вдруг смягчилась: — Уходя, мы погасим свет. Увидев с улицы темные окна, никто не придет, а если и придет, то я предупрежу сейчас Грязнову открыть на звонок и сказать, что нас нет. Вообще я попрошу ее время от времени тебя навещать, ты только не запирай двери комнат…

Я осталась одна. Большая готическая лампада, зажженная перед ликом Христа в терновом венце работы Ван Дейка, лила сквозь свои красноватые стекла успокаивающий свет, который напоминал мне детство. В полумраке очертания уютных, знакомых комнат успокоили меня. Я закрыла глаза и дала овладеть собою тому полубредовому забытью, которое в болезни заменяет сон. Какие-то бессвязные образы, превращаясь в кошмары, мучили меня… Вдруг мне почудилось, что кто-то тихо нажал ручку нашей двери, открыл ее и тут же быстро закрыл. Не веря своим глазам, думая, что все это мне чудится, я привстала с постели. Стоя ко мне спиной, Васильев поворачивал ключ в дверях. Теперь он обернулся и стоял передо мной, вытянувшись во весь рост, на белом фоне двери.

Я вскочила, но тут же почувствовала все свои движения неверными, голова кружилась, я, обессиленная, села на постель. Голова от жара точно свинцом налилась, перед глазами рябили и множились круги… Кричать? Звать на помощь, чтобы Алексеев и сонм наших врагов столпились, полные любопытства, у наших дверей?.. Чтобы неприличный скандал послужил пищей для их языков, их торжества?.. Нет! Лучше смерть!..

Васильев учел это обстоятельство и мою психологию, это было его главным козырем.

Началась неравная борьба, проходившая в полном безмолвии, отчего она была еще страшнее. Бывает иногда, что в самые страшные минуты жизни у человека вдруг мелькнет нелепая мысль, глупое сравнение. Так и я почему-то вспомнила детский рассказ во французской книжке о том, как козочка господина Сегэн в горах вступила в бой с волком и наутро волк ее съел… Вдруг в его руке мелькнула черная петля ремня. Он крепко скрутил за спиной мне руки и больно стянул их в кистях ремнем. Помню, что я била его ногами, несколько раз укусила, но все мои движения были неверными, точно я была пьяна. От жара тело стало ватным, а сердечная слабость до холодного пота окончательно лишала меня сил.

Ум же работал четко и ясно, отчего я невыносимо страдала. «Кого звать на помощь?.. Тех, которые будут рады этому позору?.. Все равно он победит, силы слишком неравные. Что же делать?.. Подавить всякий стыд и после „свершившегося“ взывать к правосудию? Но кто будет судить Васильева и кто встанет на мою защиту?.. Ничего, — успокаивала я себя, — в жизни всегда есть выход: это смерть. Повешусь!»

Это были мои последние мысли.

Он стоял на коленях около моей постели и быстро, словно в бреду, говорил:

— Ты теперь моя жена… я искуплю все… пойми, у меня не было выхода! Ты с каждым днем все только больше ненавидела меня… а ведь я все равно не дал бы тебе воли, я застрелил бы любого, как собаку, кто посмел бы жениться на тебе!.. Не могу я без тебя жить. Что хочешь для тебя сделаю, казни меня, казни… ну, что же ты молчишь?! — И он целовал мои руки, кисти которых хранили еще синие полосы от недавних ремней. — Тебе нечего бояться, — говорил он, — я вот весь перед тобой и весь твой… Ведь я, как только вошел в ваш дом, так и остался. Вот она, думаю, только она может быть моей женой, а ты издевалась, ненавидела… а вот теперь уж мы связаны, завтра в загс пойдем, ну что тебе теперь остается?.. Выхода-то нет?

— Убирайтесь вон!.. — медленно, с трудом выговаривая каждое слово, сказала я. — Вон! — глаза мои от сильного жара горели, точно в них насыпали песку, но они были сухи, я не плакала. — Вы слышите или нет? Вон! — повторила я. — Вы, может быть, ждали бабьих слез и истерик?.. Их не будет! Вы ничего у меня не отняли, я презираю вас, грязное животное. Я ничего не потеряла, а вы присовокупили ко всем своим заслугам уголовное преступление! Негодяй! Чего вы стоите, я в четвертый раз вас выгоняю. Убирайтесь отсюда! — И я выплеснула ему прямо в лицо стакан кипяченой воды, стоявший у меня на ночном столике для лекарства, но тут же почувствовала, как это нелепо, глупо и недостойно.

Он молча вытер платком мокрое лицо, облитую грудь и плечи. Встал с колен.

— Я все равно завтра приду, — сказал он тихо и спокойно. — Не могу я тебя оставить, все равно к матери твоей приду… плохо мне без тебя…

А когда он ушел, я зарылась в подушки и зарыдала так, как не плакала еще ни разу в своей жизни.

Я плакала от охватившего меня глубокого отвращения к этому человеку, от сознания полного своего бессилия, одиночества и оттого, что знала: этот человек не оставит меня. Но что было бы со мной, если бы я узнала правду? Если бы передо мной открылась вся подоплека той гнусной интриги, которая привела меня к катастрофе и в которой я играла роль глупой жертвы?..

Все открылось много позднее и не сразу.

Васильев, например, сказал мне, что он в тот вечер, увидев с улицы наши темные окна, решил оставить нам через Грязнову записку. Дверь ему открыл кто-то из жильцов, и он на авось прошел по коридору прямо к нашим дверям и нажал ручку двери, которая отворилась и оказалась незапертой. Это было ложью.

Войдя в наш дом, он вообще быстро и правильно сориентировался в наших взаимоотношениях и завербовал себе в союзницы Анатолию. А она очень охотно взялась ему во всем помочь.

Используя ее в своих целях, он ловко подсунул Анатолии мнимого жениха, чтобы этим якобы «сватовством» усыпить мамину бдительность. Все внимание мамы и тетки было сосредоточено на Дмитрии Ивановиче.

— И никакой я Васильеву не родственник, — каялся позднее Дмитрий Иванович маме. — Знал он меня как бригадира на стройке ангаров при аэродроме… Видел я, что Николай Алексеевич неладное задумал, да что делать? Молчал… разве мог я перечить? Ведь он горяч и в злобе страшен, да и власть у него большая. Так ему и подчинился… Ну какой я жених, прости Господи!.. У меня жена, трое детей, да и старшая дочь уже невеста… Господи, думаю, ну куда это только меня этот летчик Васильев сунул?.. Да как в этот вертеж, в эту пьянку да гулянку попал, так и пропал!.. А Николай Алексеевич говорит: «Играй, подлец, жениха, не то тебя, — говорит, — на месте пришибу! Не быть тебе живому!.. Это, — говорит, — игра не долгая, дня два-три, пока я сам женюсь». И правда, пришел к нам через два дня, денег дал моей жене на чайный сервиз, а сам довольный такой и говорит: «Спасибо! Выручил меня! Не нужен ты мне больше. Нечего тебе больше туда ходить, потому делать тебе там больше нечего!»