Солнечная аллея - Томас Бруссиг

Сроку у него оставалось ровно две недели, а за это время должна была состояться школьная дискотека. Ее всегда старались провести в первые недели учебного года, пока никто еще не успел нахватать пар — двоечников на дискотеку не пускали. По настоящего кайфа все равно не было, потому что заканчивалась дискотека уже в девять, а большой свет в школьном зале разрешали отключить лишь в последние полчаса, только тогда это хоть как-то становилось похоже на диско. И все равно Миха решил, что это единственная благоприятная возможность показаться Мирьям с выгодной стороны.

Разумеется, на самом-то деле возможность оказалась сугубо неблагоприятная. На дискотеку заявились все парни из старших классов, и у всех на уме было примерно то же, что и у Михи. Кто не пришел, так это сама Мирьям. Лишь когда Миха, Марио, Волосатик, Очкарик и Толстый от скуки уже чуть ли не все этикетки с лимонадных бутылок поотдирали, она появилась. Мирьям уселась рядом с подружкой, и обе тут же принялись трещать, как будто десять лет не виделись. Подружку за глаза называли «шрапнелью», чей-то злой язык сказанул однажды, что лицо у нее щербатое, как после шрапнельного залпа, так с тех пор и повелось. Миха точно знал: найти напарника, который позволит уговорить себя вместе с ним подойти к девчонкам и пригласить на танец Шрапнель, ему не удастся — бесполезняк, дохлый номер. Даже Марио — и тот не был готов на такое. Еще задолго до того, как Мирьям пришла и возле Шрапнели уселась, он, словно предчувствуя недоброе, так Михе и заявил:

— Знаю, я перед тобой в долгу. Но даже не надейся, что я вот с этой танцевать буду.

Выходит, Михе ничего не оставалось, как собраться с духом и поступить, как подобает мужчине. В паузе между танцами, пока подбирали очередную мелодию, он встал и у всех на глазах двинулся через весь зал, проделав путь, показавшийся ему бесконечным. И, едва раздались первые аккорды, небрежно бросил Мирьям:

— Станцуем?

Он изо всех сил старался напустить на себя вид непринужденный и бывалый. Однако в следующую секунду, разобрав мелодию, буквально обмер от ужаса, поняв, что опозорился раз и навсегда — это был братский социалистический шлягер самого гнусного пошиба. Слащавый, до боли знакомый чешский акцент! Топтодром в центре зала опустел в мгновение ока. Мирьям со Шрапнелью на секунду прервали свою трескотню, покосились на Миху и дружно прыснули. Свидетелями его позора были все. Миха, словно окаменев, все еще героически стоял возле них, но Мирьям со Шрапнелью уже вовсю болтали дальше, будто он пустое место. Пришлось ему через весь зал шагать обратно, и вся школа на него глазела.

Волосатик сказал:

— Вот это, я понимаю, герой.

И выразил то, что подумал каждый. Ведь Миха был первым, кто отважился пригласить Мирьям на танец.

Миха же долго еще сидел на своем стуле как убитый, покуда не заметил вокруг какое-то странное волнение. Тут и Марио его в бок ткнул, после чего он уже окончательно очнулся. И увидел, что очкарик снял и нервно протирает очки, а у Толстого просто отвисла челюсть.

— Нет, ты погляди, погляди, что делается…

Мирьям танцевала, и танцевала отнюдь не со Шрапнелью. Она танцевала с каким-то парнем парня никто не знал. Он просто зашел с улицы, с парой дружков, и пригласил Мирьям на танец. А дружки его поприглашали других девчонок, причем самых лучших. И к тому же, на медленный танец. На долгий медленный танец. На самый долгий из медляков, какие есть на свете. Кому хоть раз в жизни посчастливилось под этот музон танцевать, тот уже никогда не забудет, и для него все человечество будет делиться на тех, кто это высшее блаженство изведал, и тех, кому не довелось. И одни будут баловни судьбы, а другие — жалкие горемыки, обделенные поистине космическим переживанием.

А Мирьям с незнакомым парнем не только танцевала, она уже начала обжиматься, причем вовсю. И Миха на все это смотрел, и вся тусовка их смотрела, да что там — вся школа таращилась. Но тут внезапно вспыхнул свет, и в самом центре событий появилась директриса Эрдмуте Лёффелинг. На парне, который обжимался с Мирьям, была фирменная майка гимназии имени Дж. Ф. Кеннеди — Мирьям танцевала с западноберлинцем! Эрдмуте Лёффелинг закатила жуткий скандал. Западноберлинца немедленно выставили, Мирьям в порядке перевоспитания приговорили к выступлению на собрании, и Миха нежданно-негаданно сделался тем счастливцем, которому все люто завидуют.

В последующие дни парни девятых и десятых классов, что называется, пустились во все тяжкие с одной-единственной целью: каждый хотел проштрафиться, чтобы его тоже в порядке перевоспитания приговорили выступить на собрании. Только зря они старались: двумя козлами отпущения лимит грешников был исчерпан. Дело в том, что на отчетно-выборных собраниях неизменно присутствовали представители районного молодежного начальства, и если бы все выступающие запели вдруг одну и ту же покаянную песню про то, какие они были раньше нехорошие, но как отныне клятвенно обещают исправиться, школу, чего доброго, еще сочли бы кузницей пороков и очагом идеологического растления. И тем не менее, все оставшееся до собрания время в школе то и дело происходили «чп», виновников которых при обычных обстоятельствах приговорили бы к выступлению неминуемо. Так, на уроке физики в ответ на вопрос о трех главных правилах поведения при ядерном взрыве Волосатик бодро ответил:

— Первое: обязательно посмотреть на вспышку, потому что больше такого уже не увидишь. Второе: лечь и укрыться белой простыней. Третье: медленно, не возбуждая паники, ползти на кладбище.

Волосатику влепили «кол», но к выступлению на собрании не приговорили.

На уроке физкультуры Марио исхитрился метнуть гранату аж на четыре метра. Его обвинили в пацифизме, приказали, чтобы силенок набрался, сделать пятьдесят отжимов лежа, причем десять из них с хлопком. Но чести быть приговоренным к выступлению на собрании и он не сподобился. Толстый, тот и вовсе дал себя застукать у школьного флагштока при попытке опустить флаг. Это вообще граничило чуть ли не с терроризмом, но Толстого приговорили всего лишь быть знаменосцем на демонстрации 7 октября: он должен был нести огромное знамя, гордо именуемое «стягом», и вот это наказание и вправду оказалось нешуточным, ибо 7 октября весь день, как из ведра, лил дождь. Остальные-то приходили, показывались ненадолго и втихаря смывались, а Толстый со своим стягом смыться никак не мог. К тому же, под дождем стяг, и так тяжелый, намок и стал совсем уж свинцовым. Он настолько отяжелел, что развеваться был не в состоянии, и нести его приходилось не вертикально, а только в наклонном положении. По законам рычага положение это требовало от знаменосца неимоверных усилий. В итоге Толстый и вправду изрядно укантовался, пока нес набрякший стяг на весу перед собой так, чтобы с трибун можно было разглядеть эмблему.

И все равно Миха остался единственным, кого приговорили выступать на собрании. Кроме Мирьям, разумеется.

Встретились они в полной темноте в каморке за сценой главного школьного зала. Мирьям, как всегда, опоздала, собрание уже шло полным ходом. Главная активистка давно бубнила свой нескончаемый отчетный доклад, так и кишевший процентными показателями. Почти все показатели, так ли, иначе ли, были за сто процентов, и только очень немногие чуть-чуть до ста недотягивали. Активистка обожала все переводить в проценты: оценки по русскому языку, заявления допризывников о трех-, десяти - и двадцатипятилетнем сроке их будущей военной службы, добровольные взносы в фонд мира, членство в Союзе свободной немецкой молодежи, Обществе германо-советской дружбы, Немецком союзе физкультурников, в Обществе добровольного содействия армии, участие в школьных экскурсиях, субботниках и слетах юных техников, количество посещений библиотеки и книговыдачу… Когда она принялась излагать процентные показатели ежедневной раздачи молока учащимся («семнадцать и семь десятых процента учащихся девятых классов пьют цельное молоко с процентной жирностью два и восемь, по сравнению с прошлым годом прирост составил два и две десятых процента»), в зале обнаружились первые спящие. Единственным человеком, которого от всей этой тягомотины не клонило в сон, был Миха, да и то потому, что он сидел за сценой и сгорал от нетерпения.

Потом, наконец, хихикая и без синей форменной блузки, пришла Мирьям и с порога прошептала:

— Ай-яй-яй, как же я опоздала, нехорошо, нехорошо! Я хоть куда надо пришла?

Миха был настолько потрясен, что чуть было не сказал ей: мол, куда не надо она вообще прийти не может, но от волнения почти потерял дар речи и только прошипел:

— Да-да, все правильно.

Они были вдвоем, в тесноте и в темноте. Еще ни разу он не был настолько к ней близко. Мирьям вскинула на Миху глаза, потом повернулась к нему спиной и мигом стянула с себя футболку. Под футболкой на ней ничего не было.