Повешенный - Алексей Викторович Вязовский

и чуть ли не пинками и штыками сгоняют вниз с помоста по сходням. Чтобы тут же засунуть в какую-то странную черную карету с зарешеченными окошками, установленную на большие широкие полозья. От любопытных взглядов толпы нас в это время загородили несколько всадников. Увидев лоснящиеся шкуры лошадей так близко от своего лица, что почувствовал запах конского пота, исходящий от них, я впадаю в легкий ступор. За что тут же получил болезненный тычок в спину и чуть ли не кубарем влетел в карету.

— Пошевеливайся, висельник, залазь в возок…!

Двое солдат сели с нами на неудобные узкие скамьи, двое вскочили на запятки кареты, еще двое забрались на козлы. Дверцы захлопнулись, отряд всадников окружил «возок», и мы тут же тронулись в путь. Нас явно торопились побыстрее увезти с площади, видимо, чтобы не смущать приличную публику.

Через мутные зарешеченные окошки кареты мало что можно было рассмотреть, но кое-что я все-таки увидел: мы практически сразу въехали на мост и пересекли широкую реку. Если бы это был Питер, то я бы предположил, что эта река — Нева, а мост ведет с Сенатской площади на Васильевский остров. Но в «моем» прошлом моста в этом месте точно не было. Как и некой Петровской крепости, в которую нас сейчас везли. Так что я даже не уверен в том, что город, в котором сейчас нахожусь, Питер. Если это и он, то какой-то странный и мало узнаваемый. Где я? В другой реальности? Или это странный бред умирающего?

Съехав с моста, возок повернул направо и поехал по заснеженной набережной вдоль реки. И вот тут я во всей красе увидел на другой стороне реки знакомое здание Адмиралтейства, которое ни с чем не спутаешь. Значит все-таки Питер. Вернее, Санкт-Петербург. А с Зимним тогда что? Но с неба, как назло, повалил снег, причем такой густой, что окрестные пейзажи скрылись за его пеленой. Вроде какой-то дворец на месте Зимнего стоит, только отсюда его сейчас не рассмотреть. Мы свернули еще раз, и еще раз, и еще… я быстро сбился со счета и перестал следить за дорогой…

* * *

— Не спать! — меня больно толкнули в бок, и я открыл глаза, выныривая из полудремы.

Увидел все тот же возок и носатого солдата напротив себя. Рядом с ним сидел, съежившись от холода, Петр Южинский. Из-за пара, вырывающегося изо рта, его усики покрылись белым инеем, застывший взгляд ярко-синих глаз был устремлен в пустоту и ничего не выражал. Кажется, я нечаянно задремал, но вряд ли это продолжалось долго. За решеткой мелькнули каменные стены выступающего к дороге бастиона, и вскоре мы въехали под свод крепостной стены. Громко застучали копыта лошадей, мерзко заскрежетали полозья возка по брусчатке. И вдруг мы резко остановились.

Раздались зычные голоса, отражаясь гулким эхом от низких сводов, где-то рядом затопали солдатские сапоги. Нас с Петром вытолкнули из кареты, и я, ступив на брусчатку, уткнулся взглядом в кирпичную стену.

— Не стоять! Развести арестантов по казематам!

Так и не успев оглядеться, мне пришлось тут же нырнуть в распахнутую дверь. Здесь царил сумрак, и смотреть особо было не на что — все тот же кирпич. Мы попали в длинный коридор с низкими потолком и с выступающими из стен полукруглыми арками. В небольших нишах стояли фонари, освещая неровную кладку стен. Но по сравнению с улицей здесь было хотя бы тепло. Относительно тепло.

Под конвоем из четырех солдат — но не тех, что привезли с места казни — нас повели куда-то по коридору. Южинский с трудом переставлял ноги. То ли они у него замерзли, то ли затекли после арестантского возка, то ли Петр просто сильно устал. Мы оба находились в таком подавленном состоянии, что ехали всю дорогу молча и даже не делали попыток поговорить. Да, и вряд ли бы нам это позволили, судя по суровым лицам наших конвойных.

Но сейчас я замедлил шаг, чтобы дать Петру время прийти в себя. Солдаты сделали вид, что ничего не замечают, но при этом тоже пошли намного медленнее. Что было удивительно — ведь те, которые ехали с нами в карете таким снисхождением не отличались.

В конце коридора мы свернули и попали на узкую лестницу, по которой поднялись на два пролета вверх. А я почему-то всегда считал, что казематы расположены исключительно в подвалах. Впрочем, все это я отмечал скорее на автомате. Поскольку чувствовал адскую усталость и мечтал лишь о том, чтобы упасть где-нибудь и свернуться калачиком. И вскоре моя мечта сбылась — немного пройдя по очередному коридору, мы остановились, и перед нами, наконец, открыли двери в камеры. Я зашел в ту, что была ближе, Петр в соседнюю. И мы снова не сказали друг другу ни слова, даже не обменялись взглядами на прощанье…

Моих сил хватило только на то, чтобы оглядеться. Ну, камера. Самая настоящая одиночка. Длиной метра четыре и шириной два с половиной. В одном углу стояла деревянная кровать с грубым шерстяным одеялом, а в другом — столик и чугунная печь. Свет проникал через небольшое зарешеченное окно, расположенное почти под потолком. Но поскольку нижняя часть окна была замазана известью, а выше небо заслонял нависающий козырек крепостной стены, в камере сейчас царил полумрак.

Я дошел до кровати и упал на нее, даже не сняв сапог. Все, на что меня хватило — так это завернуться с головой в колючее одеяло, отвратительно пахнущее сырой шерстью. Плевать. Сон — вот единственное, что мне нужно было сейчас. И желательно без сновидений. А еще лучше — никогда не просыпаться и больше не видеть этот мрачный, мир с его хмурым зимним небом, с заговорами, непонятными звездами на груди и варварскими казнями…

* * *

—…Ваше благородие… ваше благородие…! — кто-то осторожно трясет меня за плечо, и я открываю глаза. Надо мной склонилось лицо незнакомого мужчины в странной фуражке. От него дико несет луком и кажется, чесноком. Нескольких секунд хватает, чтобы понять где я нахожусь. Ненавистный сон даже и не думает заканчиваться.

— Слава, тебе Господи, очнулись! А то уж я за лекарем думал бежать, все спите, да спите. И обед проспали, и ужин. Давайте-ка поешьте, Павел Алексеевич. Нехорошо получится, если слухи пойдут, что вы себя голодом вздумали морить. Воронье налетит, дознание начнут…

— Какое может быть дознание после казни⁈ — я спускаю ноги с кровати и сажусь, опираясь локтями о колени.

Только сейчас замечаю, что сапоги с меня сняты и стоят рядом с кроватью. А поверх одеяла лежит еще и серая шинель из грубого сукна. Явно не офицерская. За окном темно, в камере тоже. Лампа, стоящая на столе, дает так мало света, что мне даже лица солдата толком не рассмотреть. Ну, усатый, подбородок бритый. Так здесь многие усы носят, причем разной формы и степени пышности. Некоторые с бакенбардами. Рядом с лампой стоит миска с какой-то едой, лежит ложка и стопкой несколько кусков хлеба.

— Не нужно отчаиваться, Павел Алексеевич! Бог милостив, глядишь, и все еще обойдется — солдат подходит к двери и выглядывает в коридор, прислушивается к чему-то. Потом с заговорщическим видом возвращается и переходит на шепот — Слухи по городу идут, что военные сильно недовольны, как вас напоказ казнили. Негоже мол, так с героями войны поступать! Петицию вроде, как императору написали. Так что надежда еще есть.

— Надежда на что⁈ — усмехнулся я, растирая ладонью лицо — На каторгу? На рудники? Или на то, чтобы остаток своих дней провести в подземных казематах?

— Господь не оставит страждущих детей своих! — убежденно произнес солдат и размашисто осенил себя крестом.

Надо же… а ведь он и, правда, в это верит… Смешные они здесь: в бога верят, а казнят, как варвары — на виселице. Патронов что ли на семерых заговорщиков пожалели? Спасибо еще, что на плахе голову не отрубили или вообще четвертовали. Порубили бы на колоде, как мясник свинину.

— Давайте, ваше благородие, не упрямьтесь, поешьте! — уговаривает он меня, как капризного ребенка. И мне не остается ничего другого, как перебраться за стол.

В миске пшенная каша. Остывшая конечно, и комковатая, но вполне съедобная. Только есть мне совсем не хочется. Поковырялся для вида, проглотил, сколько смог, и отставил миску в сторону. Чай в глиняной кружке тоже еле теплый. Но вот пить мне, как раз хотелось, поэтому кружку я с удовольствием опустошил. Продолжать молчать было уже как-то неприлично, но о чем говорить с этим солдатом, я совершенно не представлял. Хотя он явно ждал от меня каких-то слов, переминаясь с ноги на ногу. Что ж…

— Снег уже