За голубым порогом - Ольга Хлудова

С крыльца ближайшего дома сбежал молодой человек в пестрой ковбойке и направился к нам, улыбаясь весьма приветливо.

— Это Александр Георгиевич, директор, — сказал Николай и пошел ему навстречу.

Внешность молодого человека совсем не соответствовала общепринятому представлению о директорах вообще. Поджарый, мускулистый, с прядью темных волос, спадающих на загорелый лоб, он шел к нам широким и плавным шагом охотника, и было ясно, что большую часть времени этот человек

проводит в тайге, а не в директорском кабинете. Мы познакомились. Александр Георгиевич посетовал, что мы приехали

всего на два дня и, небрежным жестом подхватив с травы

два наших тяжеленных рюкзака, предложил «следовать за ним».

В чисто выбеленной комнатушке свежо пахло только что помытым полом. Вся меблировка состояла из двух коек, самодельного стола из кедровых досок да табуреток. В углу, аккуратно прикрытое фанеркой, приютилось ведро с водой. Громадный букет темно-синих ирисов, стоявший в обливном горшке на подоконнике, был единственным украшением этой скромной, но очень уютной комнаты.

Над стаканами чая поднимался душистый пар. В стекла Окон бились полчища зеленоватых комаров и крохотных полупрозрачных мошек, привлеченных ярким светом электрической лампы. Временами о стекло звонко стукалась большая мохнатая бабочка и ползла, трепеща крыльями. Тогда Николай срывался с места и выскакивал за дверь. За ним бежал Александр Георгиевич. Под окном в полосе света мелькали их озабоченные физиономии, бабочку ловили, и разговор возобновлялся на прерванном месте. Помянули и московских друзей, и владивостокских, наметили маршрут первого похода в таежную часть заповедника и договорились выйти рано утром.

Александр Георгиевич спросил, бывали ли мы прежде в тайге. Николай бродил по ней уже не раз, а мне предстояло первое знакомство.

— Обязательно надевайте сапоги, — посоветовал Александр Георгиевич, — здесь много змей, щитомордников. Вы сами знаете, как они ядовиты.

Меня больше интересовали клещи и мошки, о которых я слышала в Москве много страшных рассказов. Несколько видов дальневосточных клешей являются переносчиками энцефалита. Другую форму этой тяжелой болезни (так называемый японский энцефалит) переносит комар Aedes togoi, чьи личинки развиваются в лужах, образованных заплеском морских волн в углублениях прибрежных скал. Что же касается мошки, то, по рассказам бывалых людей, большое количество ее могло в значительной степени испортить настроение и отравить часы пребывания в тайге,

— Осторожность никогда не мешает, хотя случаи энцефалита здесь наблюдаются очень редко и в этом отношении наш район считается благополучным, — сказал Александр Георгиевич, — Ковбойки заправьте в брюки и стяните поясом. Разумеется, надо следить, чтобы клещи не заползли в рукава и за ворот. Что касается мошки, то, будет ее много или мало, сказать трудно. Это зависит от погоды.

Выло уже поздно, когда Александр Георгиевич решительно поднялся и пожелал нам спокойной ночи. Мы вышли его проводить.

В темных сенях я споткнулась о большое, мягкое тело и чуть не упала. Раздался визг, белая фигура метнулась на крыльцо и исчезла в темноте ночи.

— Косолапое ты существо, никогда не смотришь под ноги, — упрекнул меня Николай.

— Это мой Чок, — сказал директор. — Девять месяцев дураку, а ложится всегда поперек порога. Об него постоянно кто-нибудь спотыкается. — Чок! Поди сюда!

У крыльца в полосе света появился Чок. С первого взгляда можно было заметить, что среди его предков был крапчатый сеттер и, возможно, пойнтер. Очень рослый, но еще по-щенячьему нескладный пес с черными пятнами на шелковистой белой шерсти стоял, поглядывая на нас живыми карими глазами.

— Он хлеб ест? — спросила я.

— Вы лучше спросите, чего он не ест, — ответил Александр Георгиевич.

— Возраст такой, располагающий к еде, — сказал Николай, теребя оживившегося пса.

Я принесла ломоть хлеба, и мир был заключен. После второго кусочка в сердце Чока возникла нежная привязанность к нам. Он так и не пошел за хозяином, а остался у дома приезжих. Ночью, просыпаясь, я слышала, как Чок вздыхал и шумно почесывался, выбивая барабанную дробь на звонком настиле крыльца.

Встали мы чуть свет. Николай, едва открыв глаза, сразу схватился за коробку с бабочками вечернего улова. Я вышла на крыльцо. Чока уже не было. Вероятно, пересилило чувство долга, и он ушел домой.

Лес курился туманом. Плотные серые пряди путались в кронах и медленно плыли над поляной. От них тянуло влажным холодком. К розовеющему небу из тумана поднимались темные громады сопок.

Через открытое окно управления доносились голоса. Уже урчала машина за высоким деревянным сараем; проехал верхом егерь-наблюдатель и ловко спрыгнул у конторы, бросив поводья на шею лошади. Здесь вставали рано. Еще затемно я слышала, как, насвистывая какую-то птичью песню, возился за стеной орнитолог заповедника, как, хлопнув дверью, он сбежал с крыльца и шаги его замерли вдали.

Из леса доносился приглушенный рокот бегущей воды.

Тропинка от дома привела меня к густым зарослям. В сером,

неопределенном свете раннего утра листва на деревьях казалась

поникшей, еще не очнувшейся от сна. На концах листьев

наливались холодные, тяжелые капли. Переполняясь, они падали.

Было похоже, что в лесу идет крупный, редкий дождь,

от которого вздрагивают и шелестят ветки густого кустарника.

Я шла, осторожно раздвигая мокрую листву, прислушиваясь

, как за деревьями все громче поет и гремит река.

Стало светлее. Тропинка кончалась на низком галечном берегу. Река стремительно летела но каменистому ложу. Поверхность воды, изрытая течением, как бы сплеталась из множества отдельных струй и потоков. Сердитые бурунчики вскипали у валунов. Противоположный берег, высокий, крутой, густо зарос лесом. С замшелых скалистых обрывов спадали

охапки листьев, каскады резного папоротника, сетки тонких

и гибких плетей.

От ледяной воды горело лицо. Перескакивая с камня на камень, я выбралась к перекату. Здесь было совсем мелко. В прозрачных струях двоились и дрожали разноцветные камешки дна. Над ними, как привязанная за нитку, стояла стайка рыбешек. Ослабевала нить — и рыбешек сносило течением. Нить натягивалась — и стайка медленно двигалась вперед, замирая на прежнем месте. Бурые рачки-бокоплавы шныряли в затишье маленькой заводи.

Нежный и сильный голос незнакомой птицы с низкой, грудной ноты поднялся вверх и рассыпался трелью. Вершины деревьев стали совсем розовыми, и еще темнее казалась чаща на том берегу.