Плачь, Маргарита - Елена Евгеньевна Съянова

Домик в любимом Адольфом местечке под Оберзальцбергом был небольшой, но хорошо устроенный. Он казался просторным из-за продуманного удобства помещений и той рациональности, которую вокруг фюрера насаждал — вместе с собою! — неутомимый Мартин Борман. Пожалуй, только мягкая и внимательная Эльза Гесс старалась изредка ободрить этого «муравья», трудившегося на девственной ниве неустроенного и хаотичного партийного быта. Все прочие бесцеремонно им пользовались и на него же плевали. Уезжая, Гитлер приказал ему остаться и снова взвалить на себя груз рутины, даже не вспомнив при этом, что Мартин пять последних дней не видел собственной постели и три месяца — своей молодой жены Герды с их первенцем Адольфом-Мартином, который начал бегать и скоро должен был задать матери сакраментальный вопрос: а где мой папа?

Эльза нашла Бормана в маленьком кабинете при библиотеке на втором этаже уткнувшимся в документы. Увидев ее, он вежливо встал, но предложение пойти отдохнуть отклонил, объяснив, что на днях в Бергхоф приезжает Геринг и у него прибавилось работы. Эльза настаивала:

— Если вы немедленно не ляжете в постель, Мартин, то заболеете, и я буду чувствовать себя виноватой перед вашей милой женой.

Борман предпочел подчиниться. В свои двадцать девять лет он еще не ведал настоящего утомления, тем более — проблем с нервами, на которые жаловались все, начиная с фюрера.

Если бы за что Мартин и решился попенять Творцу, так это за свою внешность, не позволяющую удовлетворять честолюбие в той мере, в какой оно того требовало. В особенности досадно ему бывало рядом со своим шефом и покровителем Рудольфом Гессом с его доминирующим ростом, роскошной шевелюрой и магнетическими зелеными глазами, в которых можно было увидеть широкий диапазон страстей — от пылкого фанатизма до иезуитского коварства.

Было около трех часов дня. По мокрым дорожкам бегали счастливые овчарки. Охрана из СС и СА дремала на солнышке. Канцелярия во флигеле жила отдельной жизнью. Малыш кого-то из прислуги, лет четырех, забежал с заднего двора и, хрустя ножками по гравию, погнался за щенком. Тотчас его подхватил охранник и на вытянутых руках отнес к матери, которая, отложив дела, конечно, сделала шалуну на ушко небольшое внушение. Видевшая эту сцену из окна Эльза живо представила, как касаются женские губы нежного, как лепесток, детского ушка, и у нее защемило в груди.

Ей было двадцать девять. Она была замужем три года, а перед тем еще несколько лет они жили с Рудольфом вместе, и у них уже мог бы быть малыш. То есть по всем срокам он просто обязан был появиться. И они так хотели его! Оба совершенно здоровы, никаких отклонений, никаких проблем. В чем дело? Правда, они так редко бывают вместе…

Этой весною, когда рухнула очередная надежда, Эльза, пересилив себя, тайком обратилась к доктору, старинному приятелю своей матери, и тот, помнивший ее с колыбели, провел самый тщательный осмотр, а после, задав кучу вопросов, на которые она отвечала, как на исповеди, объявил, что ребенок у них будет, нужно только успокоиться и перестать его так сильно ждать. Она справилась бы с собою, но ситуация начала не на шутку раздражать мужа, невзирая на всю его занятость. Той же весною Эльза, надеясь снять напряжение, сделала непростительную глупость — предложила взять младенца из какого-нибудь швейцарского или британского приюта. Рудольф резко отвечал, что не желает этого, а две недели спустя она узнала, что у него сменилась берлинская секретарша.

Видный член партии, ветеран Добровольческого корпуса Эппа Фриц Шперр отправил свою беременную дочь Ингеборг не то в Бремен, не то еще дальше, и двадцатилетняя Инга, красавица, недотрога, приезжавшая на работу в белоснежном «мерседесе» и появлявшаяся всюду под присмотром своей чопорной матери, безропотно отправилась в партийную провинцию. Отец же, депутат рейхстага и советник по финансам, проглотил свой стыд и сделал вид, что у него никогда не было обожаемой дочери.

Узнав обо всем от подруг, Елены Ганфштенгль и Карин Геринг, Эльза пришла в ужас от нелепости происходящего, а еще более — от душной волны ревности, которая захлестнула все ее существо. Но она справилась с собой. Рудольфу же, втайне ждавшему наказания, она сказала, что теперь будет всегда и всюду ездить с ним, и поинтересовалась, нет ли у него возражений. Муж смиренно отвечал, что возражений нет и он очень доволен.

И вот они здесь, в чудесном, тихом Бергхофе, почти вдвоем, почти свободные, почти одни.

— Эльза, можно к тебе? — Ангелика неслышно подкралась сзади и стала на некотором отдалении, вытянув шею, чтобы увидеть, на что подруга смотрит за окном.

Эльза, чуть вздохнув, улыбнулась ей:

— Я так отвыкла от тишины!

Гели забралась с ногами на диван и робко попросила:

— Посиди со мной.

— Когда мы утром вышли на веранду, ты хотела мне что-то сказать, — напомнила Эльза.

— Если я начну говорить, так не заткнусь до вечера. Видно, у нас с дядей это в крови. Нет, нет! — воскликнула Гели, опережая какое-то замечание Эльзы. — Я так мечтала, что ты поговоришь со мной, все мне расскажешь!

— Что же тебе рассказать? — спросила Эльза, тоже усаживаясь в уголок дивана.

— Все-все! Мне все хочется знать! Про твою маму, про детство, про сестер, как ты влюбилась. Как вы жили в Мюнхене!

— Швабинг — это действительно было чудесно. Хотя почему «было»? Я думаю, этот район останется таким всегда. Просто нас там уже нет.

— И вы каждый день ходили в театр?

— Иногда и по два раза, вечером на Шлеммера или Бранда, а ночью — в кабаре. Мне очень повезло. Я видела… зарождение жанров. Мне не все нравилось в авангарде, но я всегда старалась понять чувства автора, его желание говорить со мной на его собственном языке.

— А Рудольф?

— А он только цеплялся ко всему, Кандинский был у него учителем недоучек, а новая опера — шрапнелью под соусом.

Гели рассмеялась.

— А на выставки или поэтические вечера я вообще с ним отказалась ходить, потому что он сразу же начинал спорить и своей политэкономией доводил этих ребят до слез. У него уже тогда был один критерий, и если он говорил «мне скучно» — все, крест на всем!

— Вы ссорились?

— Да нет, просто один раз я не выдержала и попросила взять меня туда, где ему весело. На что он отвечал, что позорно веселиться после такой войны. Однако несколько месяцев спустя…

Шла весна 1921 года. У обоих были экзамены, и они несколько дней не виделись.

И вдруг, уже поздно вечером, он явился к ней возбужденный, велел надеть что-нибудь попроще, и — о боже, в какую