Вышел месяц из тумана - Марина Вишневецкая

Как же он заорал тогда зверино! И стал вокруг колонки ужаленно бегать, огромной белой ладонью над головой размахивая. Она у него в любую сторону гнулась, будто флаг на ветру.

По голому животу тетеньки на стене ползет таракан – вверх. А теперь он переполз на… точечку-титечку-тетечку – это и есть сеанс гипноза! Сил не иметь пошевелиться, понять, что… почувствовать, что… Ничего! Просто дрожать пчелами глаз: жуть, жить, жать, жить-жать-жуть. Их там набьется целый зал – он же один облучается, ему же лучше. Жуть-жить-жать. Когда ему три годика было и они с мамой пошли к тете Нелли, а там как раз недавно родилась маленькая девочка, Сережа стоял возле ее коляски, а потом как закричит: «Мама, смотри! Из ноги писает!» И мама это недавно опять рассказывала своим гостям, а он убежал в кухню и стал сквозь зубы в аквариум плевать. Меченосцы же, думая, что это еда, устремлялись и устремлялись. И трепетали вокруг каждого плевочка, как ленточки на бескозырке у нахимовца – будущего юнги.

– Алеша!– бабушкин вопль.– Шурик! Вы не знаете, где Сережа?

Откуда им знать? Вон – один таракан знает. Юркнет сейчас под плинтус, выбежит перед бабушкой, только рот раскроет, а она его тапком – хрусь!

В тот раз Вика умирала по-особенному печально: металась, стонала, гнула тонкую шею, словно могла спрятать голову под крыло. Боясь, как бы халабуда не развалилась, Сережа стоял на коленях и поддерживал потолок. Длинный луч света бил в капельки ее пота, и они драгоценно переливались. И тут внутрь заглянула тетя Женя: «Святый боже!» А вечером она подкараулила возле палисадника маму: «Вин, гарный хлопчик, сыдыть. А вона разляглася. Та хиба ж вона йому пара?»

«Это правда?» – спросила мама. Он кивнул. «Никаких халабуд! Играть только под окном!» – «Почему?» – «Ты хочешь, чтобы я обо всем написала папе?» Он закричал на всякий случай: «Не надо папе!» – и хотел прижаться к ней, но мама отгородилась пустой алюминиевой лейкой: «Значит, ты все уже понимаешь! Господи-ты-боже-мой-как-же-рано!» – хотя уже начинало темнеть. И почти побежала к колонке. Рой комаров, точно хвост за кометой, ринулся за нею следом, догнал, окружил и заходил ходуном, рябя в бледном небе. Это необычное природное явление в Полтаве наблюдалось каждый вечер: на дворе ночь уже, а в небе наоборот – почти утро.

И халабуду разобрали – тети Женин муж, мама и Олег, которому, оказалось, все равно кому помогать – только бы заглядывать в глаза и услужливо мычать.

Часы на стене показывают без десяти полдень. Или полночь. Но и то и другое – вранье. Мы: Сережа, Леха, Шурик – вранье. Мы: бабушка и я – чушь. «Потому что у этой Дианки подцепить можно что угодно!» – «А что, например?» – «В лучшем случае клопа или таракана!» – «А в худшем?» – «Тебе мало клопа с тараканом? Поклянись моим здоровьем, что никогда ни под каким видом…» Вот.

Вот: мы – это я и Вика. Как же он забыл! В самый день отъезда – мама все время банки с вареньем местами меняла, чтобы хоть одну сумку можно было от пола оторвать – Вика без слов увела его за руку по тихим половикам и с другого хода, под деревянной лестницей, по которой одни только коты и кошки ходили к себе на чердак, вдруг чиркнула себя лезвием по подушечке пальца: «Пий!» – будто еще один Викин глаз, большая черная капля бухла и бухла перед ним, не моргая.

«Пий скориш!» – «Зачем?» – «Пий!»

Он зажмурился, лизнул. Вкус собственной своей разбитой губы унес в зиму, на ледяную гору, в драку с Еремеем на лыжных палках. Губу потом зашивали, и долго-долго леска из нее торчала – как кетовый ус. Но ведь сейчас это была ее кровь. И на вкус она не должна была быть похожей. Была! Он хотел ей сказать: значит, мы с тобой одной крови, как в романе про Маугли, но не успел, потому что Вика ужалила вдруг лезвием и его палец, впилась, как на анализе, с птичьим причмоком (или это ласточка в гнезде под потолком в тот миг сказала что-то трем своим маленьким детям?) – и наконец оторвалась: «Усэ! Тепер – назавжды! Тепер на всэ життя!» И тут все смешалось: жалость – от вкуса губы расквашенной, и страх этой клятвы не сдержать, и испуг никогда не увидеть ее больше, и новый испуг – заразиться чужой кровью: ведь из-за чего же именно бабушка на нужнейшую операцию лечь боялась!– и еще больший испуг – в этом испуге признаться… Изо всех сил стараясь не сглотнуть, он буркнул: «Ага, назавжды»,– и выскочил вон, за дом, за погреб, в самую гущу бурьяна, чтобы выплюнуть то святое, что – навсегда, что – мы. И пока выплевывал, разминал среди пальцев бурьянные семена, а потом еще долго стоял и смотрел, как они раскрошились на мелкие шарики и приятно, как ртуть, бегали по ладони.

– Сергей!– тогда так истошно кричал папа, приехавший их увозить в Москву, а он все никак не мог насмотреться. А войдя в комнату, опять ощутил на языке терпкий расквашенный привкус и сплюнул его в горшок со стареньким, на палочку опирающимся алоэ – да так незаметно, что и его самого не заметили даже.

– А ты ожидал от меня услышать, что…– тихим мучительным голосом говорила мама.

– Что ты приедешь и с ним кончишь!– выпалил папа.

– Вот тут, дорогой, ты можешь быть спокоен: с Борис Санычем я кончаю всегда.

И почему-то обрадовавшись, что их с дядей Борей дружбе пришел конец, Сережа бросился папе на шею: «Навсегда! Назавжды!» И папа крепко-крепко его всего прижал и сказал, как давно уже говорить перестал:

– Ты мой сладкий!

– Ма-а-ма! А!

Это? Это где-то неблизко завыл Владик.

Сережа нашел его в кухне с физиономией, перепачканной или мукой, или содой.

– Кла-кла-кла-кодил!– захлебывался Владик.

– Откуда тут крокодил?

– Бона! Бона – насе сонце плоглотил!– и в окно тычет.– Ноц станет – мама потеляется!

– Крокодилы в Африке живут!

– В Афлике – голиллы!

– И злые крокодилы! Учил – значит, надо твердо знать. А по небу плывут облака. То есть на самом деле облака стоят – это земля вращается. Но нам с земли кажется…

Владик взвывает еще безутешней. Приходится взять его на руки и поцеловать – не в муку, не в соду, тьфу!– в сухое молоко. А распробовав – лизнуть: вкусно. Что ли от щекотки, младенец втягивает головку в плечи и фыркает.

– А ну пошли его как шуганем! Мужики мы или нет?

Выходя на балкон, они едва не падают в густые заросли зеленых бутылок – Викин брат как раз именно за такие же им по семь копеек давал.

– Брысь, крокодил!

– Блысь!– взвизгивает Владик, сжимая кулаки.

– Во! Он уже хвост поджал! Давай ори!

– Блысь, сука, падла, блысь!

– Вали отсюдова, «мессершмитт» поганый!

– По-лусски, блин, не понимает!

– Мы тебя не боимся! Да здравствуют наши! Ура!

– Ула-а!

Они сощурились в один и тот же миг: лохматая туча поджала хвост и – расплескалось спасенное солнце! Спасенное ими! Нами. Мы спасли. Победители, богатыри, витязи, герои – ула, ула, ула!

– Я спрашиваю, Сережа, что ты там делаешь?!

Ослепленные победой, своим могуществом и солнцем, они видят на соседнем балконе только черный силуэт.

– Что ты делаешь там?– говорит он бабушкиным голосом.

– Крокодила прогоняю.

– Падлу такую!– визжит Владик, а мог бы и помолчать.

– Сейчас же иди домой мыть руки!

– А я крокодила руками не трогал.

Но бабушки на балконе уже нет. Сережа знает: сейчас начнется звонок в дверь – сплошной, сиренный.

И он начинается.

– Папка!– вопит Владик.– Лименты плинес!

Никто ничего не понимает! Звонок льется, как из ведра.

Ложь про то, что сочинение он уже переписал, но забыл дома, Сережа тащил в зубах, как ученая собака палку,– по улицам, лестнице и коридору – до актового зала вплоть, когда дверь вдруг оказалась закрытой изнутри. Судя по плотному дергу – на швабру.

– Маргарита Владимировна,– зовет он и скребется.

Неправдоподобная тишина говорит о том, что ГИПНОТИЗЕР уже начал перепиливать человека.

– Маргарита Владимировна!

Дверь открывается, но стоит в ней Галина Владленовна, которая вела их до четвертого класса.

– Где ты бродишь?

– Он уже человека перепиливал?!

Прикрыв ему рот ладонью, вкусно пахнущей мелом, Га-Вла втягивает его в зал и ставит у задней стены. Он – хвостик, он – торчком. А весь зал лупоглазо замер, как Казя. Аковцы – во втором ряду. Вейцик – в третьем. И Маргоша. По сцене же – мама родная!– ползает Ширява. На четвереньках. И хватает руками пустоту. И еще две дылды прыгают рядом с головою Ленина – на скакалках. Сережа не сразу замечает, что скакалок в руках у них нет. Но которая потолще все равно часто спотыкается и, начиная все сначала, старательно заводит руки за спину. А под формой с нею вместе будто прыгает спрятанная сибирская кошка. И на нее очень трудно не смотреть. Тем более если с детства любишь кошек.

ОН же, в черной бабочке и синем пиджаке, стоит у края почти незаметно, все про всех насквозь понимая. И Сережа молча говорит: «Здравствуйте, извините, что я так опоздал. Это из-за бабушки и из-за Дианы. И из-за Маргоши тоже. Сделайте так, чтобы они все меня немножко боялись, как милиционера, пожалуйста! Спасибо. Я больше не буду вам мешать».