Ближнее море - Юлия Андреева

Последнее время поэтесса Ирина Малярова писала много, очень много, порой не успевая донести новую строчку до бумаги, иногда специально задерживая роды нового сонета. Писать при всех – это как рожать при всех. Раньше, когда была молодой и глупой, не столь чувствительной, не столь утонченной, а может быть, не столь ветхой… возможно… но только не теперь…

«Она всегда сочиняла очень много, а к старости стала сочинять еще больше, словно старая яблоня, которая клонится от плодов», – уже после смерти поэтессы делилась воспоминаниями Галина Толмачева-Федоренко. Правда, книжек выходило мало, журналы и газеты тоже перестали баловать предложениями о публикациях. Ирина Малярова принадлежала к поколению, привыкшему, что вопросом их продвижения должен заниматься Союз писателей. Скажут, делай сборник – сделаем.

Когда началась перестройка и новые сборники хлынули лавиной, Малярова была не против заплатить из своего кармана, не кичась билетом Союза писателей и, возможно, недоедая ради счастья увидеть свое стихотворение в славно пахнущей типографской краской новой книжечке.

Платить из своих средств?.. Чтобы как-то прожить, поэтесса собирала на улице бутылки, которые выставлялись затем вдоль стен кухни. Отдохнув после утренней «охоты», Ирина Малярова мыла несколько бутылок – сколько могла донести до ближайшего пункта приема стеклотары. Остальные, грязные, ждали своего часа, неся странный караул в нищенской квартире известной поэтессы.

Сначала Ирина Александровна жила с мамой, писала стихи, редактировала, бралась за составление сборников, вела ЛИТО в ДК пищевиков, доставшееся ей после Натальи Грудининой, потом… личная жизнь, как говорят, не сложилась. Не удалось… что тут попишешь?.. не сложилась жизнь, как подчас не складываются отдельные стихи в сборник.

Ирина Малярова родилась в довоенном Ленинграде, во время блокады была эвакуирована из города – сначала в Казахстан, затем в Башкирию. Не хватало денег на еду, и мама продала ее любимую куклу, продала или сменяла на молоко и хлеб. Всю жизнь Ирина Александровна будет вспоминать о своей прекрасной кукле, размышляя, кому та досталась. Хорошо ли относятся к ее «дочке» чужие люди, ее «новая семья»? В какие игры с ней играют? Малярова хорошо помнила свою куклу, своего первого ребенка, любимого ребенка, которого от нее отобрали.

Будучи уже в возрасте, Ирина Александровна решилась родить. Одна, без мужа, она была готова на все, лишь бы только прижать к груди долгожданное чадо. Она была счастлива своей беременностью, счастье длилось шесть месяцев.

Я слышала, что в то время шестимесячных не спасали. Говорили, будто бы у шестимесячных деток не развиты легкие и мозг, что они обречены.

Малярова утверждала, что ее ребенок родился живым. Мальчик дышал, но врачиха заявила, что он все равно не жилец.

– Дайте мне моего ребенка, пусть он умрет рядом со мной. Может быть, я еще сумею выходить его, пожалуйста…

Медсестра сгребла еще живого ребенка со стола и на глазах у беспомощной после тяжелых родов матери бросила его в ведро. Малярова всю оставшуюся жизнь будет помнить этот глухой шмяк нежного красноватого тельца и как жестокие люди, жестокая судьба лишают ее последней в жизни радости.

Малярова видела Анну Ахматову, общалась с Самуилом Маршаком, знала многих замечательных поэтов. Она была постоянным членом жюри творчества юных при Дворце пионеров им. А. Жданова (Аничковом дворце). Я запомнила ее еще весьма энергичной женщиной, которая, сидя за столом высокого жюри на сцене в белоколонном зале, поднималась навстречу юным поэтам с тем, чтобы вручить книжку или грамоту, сказать несколько теплых слов.

Через несколько лет я вновь встретила Ирину Александровну в Союзе писателей России. Маленькая, хрупкая старушка, известная, знаменитая поэтесса – Малярова жила в страшной нищете. В условиях, в которых по-хорошему не должно жить человеку. Брала в долг, заранее зная, что не отдаст. Знала и все равно была вынуждена брать, страдая от этого.

На гроши, которые удавалось выручить, собирая бутылки, поэтесса кормила многочисленных кошек, которых подбирала на улице. Кошки приносили котят. Ирина Александровна оставляла и котят, нянчась с ними словно с собственными детьми. В благодарность за заботу ночью кошки грели тщедушное тельце истончающейся с каждым днем поэтессы. И тогда комната наполнялась нежным урчанием и случалось чудо: нищенская обстановка преображалась до неузнаваемости, открывались волшебные двери и…

И лишь когда пишу стихи в ночи,В моей руке волшебные ключи…

Я мёд вкусила со второго дна.Не каждому скажу, что я одна.Не каждому я руку протяну,Не каждый разглядит меня одну.

Нас в Питере таких, как я, полно.Нас жизнь швыряет на второе дно.Сначала призрак славы, а потом?

– Хотите кушать? Ешьте суп с котом.Но я зверей бездомных не боюсь:Куском последним с ними поделюсь.И лишь когда пишу стихи в ночи,В моей руке волшебные ключи,

Я открываю дверь второго дна.Весь мир со мной! Я больше не одна[2].

…Литературное наследие поэтессы Ирины Маляровой было выброшено в форточку[3]…

Голубая

Девяностые: перестройка, разгул кооператоров, бандитов, желтая пресса, пропаганда секса.

Обыкновенное питерское уныние. Только что выскочила из театра «Балтийский дом» с репетиции фестивального спектакля и теперь мечусь по улице в поисках кофе. Торговки вежливо и не очень предлагают свой товар. Передвигаюсь как во сне, едва ли не забывая переставлять ноги. Слякоть и низкое давление. Хотя нет, ноги-то свои я как раз вижу – приятно посмотреть на хорошенькие сапожки с золотыми пряжками, дальше полоска чулок и уже совершенно роскошная черная бархатная юбка. Шарман!.. Изящное пальтишко – такое легкое, что ощущаешь себя почти что обнаженной, на руках тонкие кружевные перчатки и крошечная сумочка с точно такой пряжкой, как и на сапогах, – это уже полный charmant. Венчает очарование шляпка, из-под которой как бы случайно выбился рыжий мелкобесный локон.

Останавливаюсь на секунду у витрины, чтобы в который раз влюбиться в эдакую себя-лапочку, и тотчас буквально напарываюсь на подозрительный взгляд стоящей рядом торговки.

И вот тут началось такое, от чего вся ранневесенняя серятина засверкала точно радуга, за которой я, помнится, почти что безрезультатно гонялась в детстве и в которую, вероятно, влетела теперь на автомате.

– Девушка, а вы случайно не голубой? – хрипло просипела бабка, оглядывая меня при этом с ног до головы.