Ближнее море - Юлия Андреева

Но я об утопленнице. Завораживала причина смерти молодой и привлекательной девушки – любовь или, скорее, невозможность жить без любви, простить и принять предательство близкого человека.

Но вот однажды – мне тогда было лет двенадцать – я увидела настоящую утопленницу. Девушку, которая еще совсем недавно казалась идеалом красоты и женственности. Девушку, гуляющую по лесам, прижимая к груди томик стихов и с такой грацией склоняя голову на плечо своему неверному любовнику, что невозможно было отвести взгляда.

Гейша в японской пьесе тоже любила и была вынуждена расстаться со своим возлюбленным, родители которого подыскали ему невесту.

Я читала о прекрасной гейше, чьи рукава плавали по воде подобно огромным крыльям, а пояс развязался сам собой; о ее черных гибких волосах, в которых запутались золотые кувшинки и заблудились рыбы… И тут я увидела ее. Под мостом, испуская жуткое зловоние, зацепившись за прибрежный камень, валялся раздувшийся, полуобглоданный рыбами, покрытый черными наростами ракушек труп, страшнее которого я не видела ничего на свете.

Труп соседской девушки, погибшей ради любви, начитавшись возвышенных стихов. Утонувшая гейша, бедная Лиза, Офелия… господи! Ну неужели нельзя было уйти из жизни как-нибудь по-другому? Не так жутко и страшно. Не заставляя других людей испытывать чувство глубочайшего омерзения, борясь с рвотными спазмами.

Не было ни жалости к погибшей, ни желания хотя бы приблизиться для последнего прощания. Лишь ужас и глубочайшее омерзение.

Уверена, что если бы будущим утопленницам предварительно показывали, во что они превратятся, полежав в воде несколько дней, этот вид самоубийства сделался бы крайне редким, а то и вовсе исчез, оставшись лишь в произведениях литературы и живописи.

Как лилия из водыРасту из боли я…

Трещина

В Казанском соборе сразу же обратила внимание на длинную очередь. Оказалось, к иконе Казанской Божьей Матери. Чудотворной, между прочим. Приложиться, стало быть.

Стою, смотрю, как дело идет, и медленно прикидываю, что скажу Божьей Матери, о чем попрошу. По всему выходит, что говорить нужно быстро и по делу, потому как очередь немаленькая и всем свое сказать хочется. Зачем народ лишний раз раздражать?

Стою. Стояние на пользу пошло. Причесала мысли, сложила их в короткий связный монолог. Подойду, все как есть выложу, перекрещусь и в сторону. А там пусть уж сама Царица Небесная разбирается, замолвить за меня словечко перед сыном или нет.

Очередь медленно, но движется, верующие порядок знают, надолго не зависают пред образом. Хорошо.

Подхожу. Передо мной последняя богомолка. В черном платке, бледная, уставшая. Привычно шагнула к иконе, на ступенечки приподнялась, чмокнула. Поклон положила.

Все. Дождалась. Моя минутка. В последний раз пересказываю в голове пожелания, по привычке сверяюсь по времени, чтобы не затянуть. (Я всегда перед выступлением проверяю, на сколько времени моя подборка стихов потянет). Все стройно, гладко, по делу. Самое важное и сокровенное. Уж если отвлекать высшие силы, то не по пустякам.

«Богородица Дево, радуйся…»

Ступенька, другая, смотрю – глаза в глаза. А у нее, у Девы Марии, у Божьей Матери Казанской, трещина через все лицо… Вертикальная, глубокая.

И тут все заранее приготовленные мысли из головы возьми да и исчезни, словно их и не было никогда. Стою, слезы лью. А в голове одна-единственная мысль: «Как же ей больно с такой раной! Как невыносимо больно!».

Так ничего я у Казанской Божьей Матери в тот день и не попросила, а ведь жизнь хотела изменить. Счастье свое наконец найти: дом… работа, любимый, ну и все в том же духе.

Только стоит теперь передо мной ясный лик с живыми, всепонимающими глазами, а на лице – трещина. И еще мысль «Как же ей больно с такой раной. Как же Божьей Матери больно!».

Тяжело

Мне тяжело. Тяжело воспринимать слишком яркий свет, высокие звуки и особенно их обилие. Не переношу, когда из окна льется дневной свет и при этом кто-то включил электрическую лампочку. Не люблю телевизор, а еще больше – когда в комнате включен поганый ящик и при этом все разговаривают, перекрикивая трансляцию.

Иногда мне кажется, что на меня давит сам воздух, сама атмосфера… ранят нехорошие поступки других людей, даже незнакомых, даже живших много-много лет назад.

Истории инквизиции причиняют мне ничуть не меньшую боль, чем произнесенное безразличным голосом признание о замученном голодом безобидном домашнем коте.

«В 2002 году Папа Иоанн Павел II извинился за казни, осуществленные святой инквизицией, и объявил, что Церковь раскаивается за “действия, продиктованные нетерпимостью, и жестокость в служении вере”».

Я совершенно не переношу издевательств над слабыми существами, особенно стариками и животными.

Время от времени я чувствую себя существом без кожи. Царевной лягушкой, с которой содрали лягушачью шкурку в ожидании чудес…

«Каждый человек… который не приемлет условий жизни, продает душу». Я принципиально не делаю того, что мне не нравится, не дружу и не общаюсь с неинтересными и пустыми людьми, но этого недостаточно. Мой ад значительно ближе, чем это можно себе представить, и он ждет. Один шаг, малодушный поступок, потворство лени или болезни – и…

Бездна – это не равнодушное нечто – это серый, притаившийся в засаде хищник, хищник, который неотрывно смотрит на меня, с неподдельным гастрономическим интересом измеряя, взвешивая и прикидывая, какова я на вкус.

Мой ад – моя личная бездна всегда со мной, что бы ни случилось. Я знаю, что уйдут друзья и любимые, а это…

Никто не вычерпает дождь,не досмотрит этого мира.

Ирина Малярова

Я выросла в любви,Все это замечают,И в нежности к друзьям,И в нежности к цветам.Поскольку мать мояВо мне души не чаяла —Чего желаю вам,Чего желаю вам.

…И птаха на окне,И кошка на коленях.Вот жаль, нет малыша.Кому долги отдать.Я выросла в любви.Не в роскоши, не в лени.На свете шла война.Меня хранила мать.

Сгорбленная, сухонькая старушка в черном мешковатом пальто семенила по Невскому проспекту, поминутно что-то шепча себе под нос. Она спешила, она ужасно спешила, чтобы как можно быстрее покинуть этот слишком людный отрезок пути, спрятаться, скрыться, исчезнуть. Давление толпы ощущалось кожей, больными ногами, потребностью остаться одной. И тогда уже…

Последнее время поэтесса Ирина Малярова писала много, очень много, порой не успевая донести новую строчку до бумаги, иногда специально задерживая роды нового сонета. Писать при всех – это как рожать при всех. Раньше, когда была молодой и глупой, не столь чувствительной, не столь утонченной, а может быть, не столь ветхой… возможно… но только не теперь…