Сухая беда - Николай Телешов

- Сами кушайте на здоровье, дорогие гости! Благодарю покорно.

- Ну, выпей, бабушка! - приставал к ней Курганов, пододвигая стакан.

Емельяниха его отодвигала и говорила:

- Сами кушайте, Афанасий Львович!

Курганов снова придвигал стакан:

- Ну, выпей, Емельяновна!

И они продолжали двигать друг к другу стакан до тех пор, пока Курганов не зацепил его рукавом и вино пролилось на скатерть.

- Эх, старая! - весело воскликнул он и потянулся за новым стаканом.

- Говорю, батюшка: угощать меня - только добро портить.

- Ну, уж теперь не уйдешь! Пей, Емельяновна.

Начались тосты: сперва за Курганова, потом за хозяек, потом за каждого из гостей. Пир разыгрывался не на шутку. Пили уже без разбора - и коньяк и шампанское; окурки бросали куда попало; под столом катались пустые бутылки, вино проливалось на скатерть, и у гитары, переходившей из рук в руки, оборвали струну.

- Да где же, наконец, Феня? - вспомнил вдруг Курганов. - Отчего она не пришла? Емельяновна, приведи Феню!

- Ну вот, батюшка, очень она тебе нужна! Знаешь, какая гордячка... На что такая потребовалась?

- Еще расплачется на людях-то, - с неудовольствием добавила Степанида Егоровна. - Оставьте ее, Афанасий Львович... Вот лучше я вам винца холодненького подолью.

Чарочка моя серебряная,

На златом-то блюдечке постав темная!

вдруг запела Степанида Егоровна, с улыбкой предлагая Курганову чокнуться.

Эх, кому чару пить,

Кому выпивать?

грянули вслед за нею дружные голоса гостей.

Пить чару, пить чару

Степаниде да Егоровне

На здоровье, на здоровье,

На здоровьице!

Все потянулись к ней со стаканами и рюмками, а она, кокетливо потряхивая головой и подергивая плечами, продолжала петь, поддразнивая разгулявшихся гостей:

Аи, жги, жги, жги,

Говори да разговаривай!

В Степаниду Егоровну точно вселился бес: она не то что ходила, а как будто плыла по комнате с поднятыми для объятий руками, дразня всех своим пышным бюстом, и задорно припевала:

За-х-хочу - пол-л-л-люблю!

Захочу - раз-люб-лю!

Я над сердцем вольна,

Жизнь на радость нам дана!

- Эх-ма! Ах ты! да ах ты, ну!! - вскрикнул кто-то весело и задорно, и сразу несколько голосов подхватили мотив, застучали по полу каблуки, захлопали в такт ладоши, и залихватская плясовая песня завладела общим настроением. Кто-то, загремев стульями и пустыми бутылками, выскочил на средину комнаты и под гам и крики прошелся "колесом", разводя руками и откидывая во все стороны ноги, изредка притопывая и приседая.

- Браво, браво! - кричали гости.

Одни кричали "браво", другие пели, поддерживая плясовой мотив.

Курганов пел и играл на гитаре, татарин звонил стаканами по бутылкам, и от топанья всей компании дрожали пол и стены.

Максимка, с разинутым ртом и опущенными руками, наблюдал из темного коридора в полуотворенную дверь, испытывая полное удовольствие. Крики, пение и дикий хохот производили на него впечатление не чужого веселья, а своей личной радости. Он видел, как Курганов наливал вино, как пил, как заставлял пить Емельяниху, и та, низко кланяясь, пила. Он с торжеством замечал, что хозяйка пьянеет, и когда она, выпив последнюю рюмку, замотала головой, Максимка не выдержал.

- Х-хьг, хы!.. - радостно и искренне воскликнул он и даже присел, обнимая живот.

Чем дальше, тем веселее кричали гости. Пляска не унималась.

Максимка ликовал, особенно когда увидел, что и Курганов пустился вприсядку. За ним выбежала Степанида и плавно закружилась с поднятыми руками, колыхаясь и подергивая плечом, а Курганов возле нее так и выбрасывал из-под себя ноги вправо да влево. Максимка был в восторге, глядя на них; лучшего удовольствия ему никто в мире не мог бы доставить. Наконец, восторг его превзошел всякие ожидания; от радости он чуть не подавился, когда увидал, что сама Емельяниха, растопырив руки и махая над головою платком, кружится среди комнаты под общий крик и хохот; клок седых волос выбился наружу, щеки ее были красны, глаза мутны, и широкая улыбка делала лицо ее до того безобразным, что Максимка потешался над нею от всей души.

- Гляди, гляди! - шептал он Фене, толкая ее локтем.

- Господи! - прошептала Феня, качая головой. - Бабушка-то... бабушка... Стыд-то какой!..

Гам, смех и песни, а порой и неосторожное словечко, сорвавшееся с языка, еще долго оглашали весь дом. Наконец, гости стали целоваться с Кургановым и, пошатываясь, выходить к шубам.

Было уже под утро.

IV

Со следующего дня Курганов горячо принялся за дело и бывал иногда занят так, что не успевал пообедать. Домой он заезжал, чтобы достать или убрать какие-нибудь бумаги, затем опять уезжал и возвращался поздно ночью совершенно усталый. Максимка бегал по его поручениям тоже целые дни, то с письмом, то со свертком, и вовсе отбился от Емельянихи, говоря, что идет по приказу Афанасия Львовича, а сам в это время успевал завернуть на часок в трактир, где и блаженствовал без всяких опасений, благо водилось у него немало кургановских денег.

Лихорадочная жизнь ярмарки разгоралась день ото дня.

Дела и веселье, работа и удовольствия перепутались и сплелись настолько между собою, что посторонний человек не решил бы, где кончалось одно, где начиналось другое. Без угощения ничего нельзя было поделать; с иными бились по нескольку дней, кормя обедами, напаивая вином, возя по театрам; случалось, что пропивали больше, чем наживали, но, спасая честь и достоинство фирмы, на это не обращали особенного внимания.

Не дремал за это время и городской голова. "Вот-с, батенька, сударь вы мой, - говорил он, объезжая знакомых, - по заведенному порядку подписочка махонькая... в пользу городских бедных... Может, наличными соблаговолите, а ю и товарцем: всяко деяние благо".

Одни давали денег, другие жертвовали вещи в аллегри, театры обещали отпустить лучших певцов, а трактиры - арфисток, и в назначенный день вся ярмарка, от мала до велика, справляла благотворительный праздник.

В этот день Афанасий Львович был особенно озабочен.

Он приезжал домой и перебирал бумаги, считал на счетах, опять уезжал и, наконец, призвал Максимку:

- Вот тебе письмо... Понимаешь? Беги сейчас на почту, бери тройку и поезжай во весь дух на ту станцию... Понял?

- Понял, - весело подмигнул Максимка, очень любивший, когда ему поручали важное дело.

- Во что бы то ни стало нужно догнать Климентовича!

Понимаешь, Климентовича! Спроси смотрителя, проехал Климентович или нет; если проехал, гони еще станцию, две, три - все равно! Понимаешь? Нужно догнать и передать вот это письмо.

Максимка почувствовал прилив такой нежности к Курганову, что ему захотелось поцеловать его фалду, которую тот небрежно откинул, держа руку в кармане.

- Вот тебе письмо, - сказал Курганов, передавая пакет. - Вот тебе деньги на дорогу... Обратно скачи во весь мах и к утру привези ответ. Двадцать рублей на чай получишь. Но если ты его не догонишь...

- Кереметь [Кераметь - свирепое божество чувашей. (Примеч. автора).], догоню! - воскликнул в азарте Максимка. - Чего не догнать?

- Ну, так марш! Бегом! Живо!

Афанасий Львович даже топнул и ударил в ладоши, а Максимка, сунув письмо и деньги за пазуху, бросился опрометью вниз, так что задрожала и затрещала под ним вся лестница. Его душа переполнилась уважением и любовью к Курганову: катить на тройке, исполнить важное дело и получить двадцать рублей было для него таким удовольствием, какого еще - умрешь, не увидишь...

Уже с обеда в пассаже гремела музыка. Городские дамы, расфранченные и разодетые, заседали за лотерейными колесами; у супруги городского головы еще со вчерашнего вечера ожесточилось сердце на чужие карманы; жена исправника и жена лесничего сперва стесняясь исполняли свои обязанности, но мало-помалу начинали тоже входить в азарт. А народа прибывало и прибывало. По старинным традициям, в этот день вся ярмарка должна была посетить базар, и в пассаже поэтому набиралось такое множество публики, любящей потолкаться, позевать, послушать оркестр и певцов, что выходила вместо гулянья толкотня, дававшая возможность хорошо поживиться не только городским беднякам, но и заезжим карманникам. Развлечения не прекращались до вечера. Всюду пахло свежими елками, лисьим мехом, кофеем, овчиной; от дам благоухало духами, от мужчин - табаком и спиртом.

Вдоволь намявши бока и туго наколотив карманы всевозможными безделушками из аллегри, к вечеру усталая публика разбредалась опять-таки по трактирам доканчивать благотворительный день.

У Курганова знакомых было полгорода. Куда ни придет, куда ни повернется, отовсюду слышно одно и то же: - Афанасий Львович! К нам на минугку!

И Курганов подходил, присаживался и выпивал, переходя от одних знакомых к другим. Один говорил:

"Уважь!" - и Афанасий Львович из уважения выпивал шампанского; другой говорил: "Не обидь!" - выпивал и с этим; третий приставал: "Удостой!" Наконец, у Афанасия Львовича зарябило в глазах. Потеряв меру, он уже сам начал спрашивать шампанское и приставать к знакомым, требуя "уважить", "не обидеть" и "удостоить". Потом с компанией арфисток переселился в кабинет, где ему пели романсы, гладили его по волосам и шутя вынимали из карманов выигранные безделушки...